Часть II. Как устроены языки

• Глава четвертая. Как сравнивать разные языки? Сравниваем звуки
  • Предисловие
  • 1. Как сравнивают звуки разных языков
  • 2. Какие звуки бывают в разных языках
  • 3. Еще немного о разных звуках
  • 4. Что такое ударение?
• Глава пятая. Сравниваем грамматику
  • 1. Слова и грамматика
  • 2. Сравниваем грамматики
  • 3. Обязательное — значит грамматическое
  • 4. Грамматическое число
  • 5. Падеж и падежи
  • 6. Грамматический род
  • 7. Время
  • 8. Вид
  • 9. Наклонение
  • 10. Языки "без грамматики"
• Глава шестая. Сравниваем слова
  • 1. Словоформы и лексемы
  • 2. Откуда берутся новые слова
  • 3. Новые слова — из старых частей
  • 4. О порядке морфем, поездах, вагонах, буферах и прочем
  • 5. Как сшить две морфемы. Агглютинация и фузия
  • 6. Изолирующие языки
  • 7. Инкорпорирующие языки
  • 8. Кое-что еще о швах и языке санскрит
  • 9. Свойства слов и свойства языков
  • 10. Почему языки такие разные?
• Глава седьмая. Сравниваем предложения
  • 1. За пределами слова
  • 2. Порядок слов
  • 3. Слова и конструкции
  • 4. Язык и "картина мира"

^

Глава четвертая. Как сравнивать разные языки? Сравниваем звуки

^

Предисловие

Мы видели, как язык сравнивают с другими родственными ему языками и как сравнивают его в его собственных границах, так сказать, самого с собой — то есть в разные моменты его истории (например, мы можем сравнить древнерусский и современный русский язык). Всё это делается для того, чтобы узнать историю языка и понять, как этот язык изменялся. Кроме того, лингвисты сравнивают изменения, происходившие с разными языками, чтобы научиться понимать и предсказывать, что происходит и произойдет с человеческим языком вообще, пока он живет, — то есть пока люди говорят на нем между собой.

Но можно сравнивать и такие языки, которые не родственны друг другу, у которых нет общего предка. Лингвисты сравнивают их уже не для того, чтобы узнать что-то относящееся к истории; сравнение неродственных (или, точнее, не обязательно родственных) языков делается, чтобы понять законы, по которым устроены человеческие языки вообще (независимо от их происхождения и от того, кто на них говорит). Например, необходимо знать, что в языке бывает всегда, что встречается редко, а что — никогда не может встретиться ни в одном языке. Зная это, мы легко сможем отвечать на вопросы (которые часто приходят в голову даже тем, кто специально лингвистикой не занимаются) — ну, например, такие:

Может ли быть язык, где все слова — из одних гласных? Или — где совсем нет глаголов? Может ли в языке слово стоять сразу в двух падежах — именительном и родительном? Обязательно ли в каждом слове есть корень?

Именно поэтому лингвисты стремятся изучить и описать как можно больше разных языков. Ведь в каждом новом языке может обнаружиться что-то такое, чего не было ни в одном из известных раньше! И вовсе не обязательно, чтобы это был язык, на котором говорит много людей или на котором написаны знаменитые книги. На очень ценных и важных для лингвистики языках могут говорить люди только одной деревни, затерянной где-нибудь в горах. Точнее, правильно будет сказать, что для лингвистики просто нет «неценных» языков. Потому-то лингвисты так заботятся о сохранении «малых», исчезающих языков, снаряжают экспедиции в самые труднодоступные уголки за еще не описанными языками, стараются спасти и сохранить то, что еще можно, — ведь языки (об этом мы уже говорили) могут не только рождаться, но и умирать.

Но мы сейчас не будем касаться очень редких и сложных языков. Для того чтобы понять, как можно сравнивать языки, нам лучше начать со сравнения языков более привычных. Поэтому возьмем пока только русский и английский.

А начнем мы их сравнивать — со звуков.

^

1. Как сравнивают звуки разных языков

Если вы хоть как-то знакомы с английским языком, вы не станете спорить с тем, что в английском много «странных», новых для русского человека звуков. Вспомните, например, звук, который записывается как th и произносится с языком, зажатым между зубами (он встречается в таких распространенных английских словах, как the или they). Или звук, который записывается как w и для произнесения которого надо сильно вытянуть сложенные трубочкой губы вперед, как для русского «у», и при этом попробовать произнести русское «в» (этот звук встречается в таких английских словах, как «почему» — why, «окно» — window или «ветер» — wind). Или звук, который записывается как ng и звенит как колокольчик в конце таких английских слов, как song «песня» или ring «кольцо». Русские «н» и «нь» так звенеть не умеют, поэтому русское «динь-дон» получается, пожалуй, менее музыкальным, чем его английский перевод: ding-dong.

Если же вы давно знакомы с английским языком, то скорее всего вы знаете и то, что гласные в нем бывают долгие и краткие. Это значит, что, во избежание недоразумений, некоторые слова нужно специально «тянуть», а другие произносить резко и быстро. Иначе совершенно разные (для англичанина) слова друг с другом перепутаются, и англичанин вас не поймет. Вы, наверное, знаете, что в словах sea «море», tree «дерево» или wood «лес» гласный долгий, так что если бы мы попробовали записать их произношение русскими буквами, то получилось бы что-то вроде: (сии), (трии) и (вууд). А в словах big «большой» или run «бежать» гласный произносится коротко: [биг], [ран]. Для нас научиться правильно произносить в нужных случаях долгие и краткие звуки, конечно, трудно: ведь в русских словах долгих гласных нет. Если вдруг почему-то нам захочется, мы можем сказать какое-то слово быстро или, наоборот, потянуть его в свое удовольствие, ну, допустим, так:

Ма-ама, смотри, какой у нашей розы огромный ши-ип! — или так:

Мама-а, смотри, какой у нашей розы огро-омный шип!

Сказано-то вроде по-разному, а получилось, в общем, одно и то же — по крайней мере, мама вас поймет одинаково. Но если бы это была не русская, а английская мама, она бы очень удивилась, если бы в английском слове, звучащем приблизительно как «шип», ее собеседник попробовал растянуть гласную. Удивилась и ничего бы не поняла, потому что получилось бы совсем другое слово, ведь в коротком виде это слово значит «корабль» (ship), а в длинном — «овца» (sheep). И всё это потому, что в английском языке два «и» — одно долгое, одно короткое, а для английского уха долгие и краткие гласные такие же разные, как любые другие разные гласные.

Что же, получается, что в английском языке гораздо больше звуков, чем в русском? Но и в русском есть звуки, которых не встретишь в английских словах, — например, «щ» или мягкие согласные, как «м» в слове мять, «п» в слове степь, «в» в слове вьюга и многие другие. А главное, что если хорошенько прислушаться, то оказывается, что и те звуки, которые в этих двух языках кажутся похожими, всё равно произносятся очень по-разному. Это хорошо заметно, когда произносят русское и английское «х», как в русском слове хобот или английском hat (переводится «шляпа», а если записать русскими буквами, то получится «хэт»): русское как будто хрипит, а английское как будто вздыхает (этот звук иногда так и называется: придыхание). Известна и разница между нашими «р» — русское как будто рычит, а английское картавит (кто-то давно уже верно заметил: словно горячая картошка во рту). Но и «л», «м», «п», «в» и другие согласные — тоже произносятся в каждом языке по-своему! В русском, как мы говорили, эти звуки или твердые, или мягкие, а в английском — не твердые и не мягкие, а как бы посередине. Для того чтобы так произнести их, нам нужно специально стараться, иначе, чем мы привыкли, сложить губы, расположить язык и т. д. Так как говорящий по-английски «услышит» чужой звук и догадается, что с ним говорит иностранец с русским акцентом — то есть просто подставляет в английских словах русские звуки на место английских.

Но и англичанину трудно перестроиться на русские звуки — у него получается английский акцент: нам тоже странно, когда иностранец говорит что-то вроде «льюблью» или «ньет». Значит, когда мы учим английский язык, мы должны не только выучить слова, но и освоить, как говорят лингвисты, новую для нас систему звуков. Отдельные звуки разных языков могут быть похожи (и даже очень похожи), но система звуков у каждого языка всё равно своя. Даже в таких близких к русскому языках, как украинский или белорусский, системы звуков другие. Вы, наверное, слышали, как звучит характерное украинское «г»: такой звук произносится, пожалуй, только в одном слове русского языка — в слове господи! (да и то не всеми русскими), зато украинцам непривычно наше обычное «г».

Мы произносим звуки с помощью гортани, языка, губ. У всех людей гортань, язык и губы устроены одинаково. Человек не может произнести абсолютно любой звук (например, запеть как скрипка или защелкать как соловей): природа накладывает на нас ограничения. Но и тех звуков, которые любой человек (в принципе) способен произнести, — для одного языка слишком много. Каждый язык выбирает из этого множества свои звуки — и создает из них особый, неповторимый набор — звуковую систему данного языка. Именно поэтому звуки разных языков могут быть похожи, а системы звуков — отличаться друг от друга. Как в калейдоскопе из цветных стеклышек складывается каждый раз новый узор, так и разные языки из одних и тех же исходных звуков образуют разные звуковые системы.

^

2. Какие звуки бывают в разных языках

Теперь мы можем поговорить о том, какие звуки человек способен произносить — и использовать для того, чтобы складывать из звуков слова.

Во-первых, звуки делятся на гласные и согласные. Нет такого языка, в котором были бы только одни гласные, и нет такого, где были бы только одни согласные. В каждом языке есть и те, и другие. Разница между ними в том, что при произнесении гласных звуков воздух выходит изо рта свободно, а при произнесении согласных — он встречает преграду. Произнесение человеком гласного звука можно сравнить с игрой на дудочке: во время игры мы вдуваем в нее воздух, а потом меняем ее форму, закрывая пальцами разные дырочки. От этого получаются звуки разной «высоты». В сущности, то же самое происходит и когда мы говорим: из легких через горло воздух попадает в полость рта (как внутрь дудочки), а человек потом меняет ее форму — то вытягивает губы вперед, то растягивает их «в улыбку», то открывает рот широко, то не очень. В зависимости от этого (можете легко убедиться сами!) получаются «у», «и», «а», «э» и все остальные гласные.

По-русски, когда мы произносим слова типа «лак», у нас губы раскрыты больше всего; а когда мы произносим слова типа «лук» — меньше всего. Но это вовсе не предел: например, французское имя Люк (пишется: Luc) французами произносится с губами, вытянутыми гораздо сильнее, чем в похожем русском слове «люк»; таких, как говорят лингвисты, «узких» гласных в русском языке нет. Нет в русском языке и некоторых «широких» гласных — например, таких, как английское «э», которое звучит в словах cap («кепка», читается приблизительно «кэп») или rat («крыса», читается «рэт»): чтобы правильно произнести эти английские слова, рот нужно открыть гораздо шире, чем в русском слове «это». А для произнесения звука, который был в древнерусском языке и обозначался буквой ять, нужно было сказать что-то среднее между «и» и «е» — такого гласного звука в современном русском языке тоже нет. Кроме того, как мы уже знаем, в языке могут различаться долгие и краткие гласные, а еще могут быть гласные носовые — они произносятся как бы в нос — таких гласных тоже нет в русском языке, нет их и в английском, но зато они в большом количестве есть во французском. Например, в современном французском языке слово bon «хороший» содержит только два звука: согласный b и гласный о, произносящийся через нос. Носовые гласные бывают еще в польском, португальском, хинди и многих других языках.

И всё же главное, что объединяет все гласные разных языков, какими бы разными они ни были, — это то, что проход для голоса при их произнесении у человека остается всё время открытым, — так же как открыто выходное отверстие дудочки. Именно поэтому и говорят иногда, что «гласные можно петь».

Что же касается согласных, то их произнесение нужно сравнивать уже не с игрой на дудочке, а, например, с игрой на барабане, когда звук возникает как шум от резкого соприкосновения двух поверхностей — удара палочки о барабан; характер звука меняется в зависимости от места удара, расположения палочки, ее формы и формы барабана — и тому подобных вещей. Все согласные — в основном тоже «шумные» звуки: они образуются благодаря тому, что во рту мы устраиваем преграду для воздуха, соединяя губы или дотрагиваясь до нёба разными частями языка: попробуйте сами сказать «б», «т», «к» и посмотрите, что при этом происходит у вас во рту.

Конечно, такие звуки нельзя ни петь, ни тянуть, как гласные. Но можно устроить во рту другую преграду — например, сделать очень-очень узкую щель для воздуха, и тогда воздух будет выходить из нее, но не «голосом», а свистом или шипением (попробуйте сказать: «с», «з», «ш»). Тянуть эти согласные можно, но петь, конечно, уже нельзя.

И всё-таки некоторые преграды, которые мы устраиваем во рту при произнесении согласных, позволяют звучать и «голосу»: получаются такие «промежуточные» согласные, у которых преграда не задерживает (точнее, не слишком уж задерживает) голос. Это бывает, например, когда воздух проходит через нос, как при произнесении «н» или «м», — или огибает язык с разных сторон, как при произнесении «л» или «р». Вот такие согласные можно и петь! Лингвисты называют их «сонорные» (то есть буквально «звучные», «звучащие»). А еще принято говорить о согласных свистящих, шипящих, губных, зубных, носовых — думаю, теперь вы сами легко догадаетесь, какие звуки при этом имеются в виду. Все эти названия связаны с местом и способом образования преграды во рту. (Английское «th», конечно, называется межзубным!)

Между тем в языках мира бывают самые причудливые согласные звуки. Например, в арабском, аварском, датском и многих других языках есть звук, который называют «гортанной смычкой»: когда он встречается в середине слова, кажется, что говорящий как бы останавливается или заикается в этом месте — но, конечно, для араба ничего в этом странного нет: это обычный звук его языка. Мы произносим очень похожий звук, когда вместо «нормального» нет отвечаем не-a: здесь гортанная смычка как бы обозначена черточкой. Очень необычный (с русской точки зрения) звук встречается в качестве обычного согласного во многих языках Южной Африки (зулу, бушменских и др.). Мы его произносим, когда хотим языком изобразить цоканье лошадиных подков, а африканцы используют его в обычных словах своего языка. Такие звуки называют «щелкающими», хотя, может быть, правильнее было бы назвать их «чмокающими», — удивительно звучит речь, где они встречаются часто (мне доводилось слышать).

Конечно, все способы образования согласных звуков мы перечислить не сможем: языки в этом отношении необыкновенно изобретательны, да и описывать звуки на бумаге трудно — лучше, наверное, слушать. Но если вы когда-нибудь попадете, например, в Дагестан, где вместе живут люди, говорящие на разных языках, совсем не похожих на русский, — послушайте внимательно их речь, и вы услышите множество новых для вас хитроумных звуков: свистящих, щелкающих, шипящих, гортанных, хрипящих. Вы убедитесь, что язык, губы, зубы и рот, данные животным, прежде всего, чтобы есть и дышать, у человека — специально чтобы он имел возможность выражать свои мысли вслух — натренированы необыкновенно и превратились в настоящий, как говорят лингвисты, речевой аппарат.

^

3. Еще немного о разных звуках

Известно, что русские согласные различаются по звонкости-глухости и, как мы уже говорили, по мягкости-твердости. А что значит различаются? Это значит, что два слова, которые совпадают с точностью до одной согласной (например, в одном слове согласная мягкая, а в другом — твердая, или в одном глухая, а в другом — звонкая), для русского уха звучат как разные. Сравни: «вяз» и «вязь», «сыр» и «сир»; «том» и «дом», «борт» и «порт». Таких пар можно придумать очень много, правда, не со всеми согласными это будет легко, а с некоторыми, может быть, и вовсе не получится, но нам сейчас важно, что мы понимаем слова в этих парах по-разному благодаря тому, что слышим в них разные звуки.

В самом начале этой главы мы говорили, что англичане могут придумывать такие пары разных слов с долгими и краткими гласными. Это потому, что в английском языке долгие и краткие гласные воспринимаются говорящими как разные звуки. Они, как говорят лингвисты, «противопоставлены», то есть различаются в английском языке в каком-то смысле точно так же, как в русском языке согласные различаются по твердости-мягкости или глухости-звонкости. А ведь не в каждом языке говорящие «слышат» эту разницу. Англичане, например, глухость и звонкость — различают (по-английски ведь тоже можно придумывать пары типа big «большой» — pig «свинья»), а вот мягкость и твердость, как мы уже знаем, — нет. Есть очень небольшое число языков (на них говорят в Северной и Центральной Америке, на Новой Гвинее и в некоторых других местах), где не различаются даже глухие и звонкие согласные. Что это значит? Это значит, что говорящим на таких языках (например, индейцам племени делавэр или тамилам Южной Индии) трудно уловить разницу в произнесении русских «том» и «дом», так же как говорящим на английском и многих других языках — разницу между русскими «вяз» и «вязь». А один мой знакомый африканец жаловался мне, что никак не может понять, почему в начале совершенно одинаковых русских слов тесный и честный пишутся разные буквы. Теперь-то вам сразу должно быть ясно, что в его родном языке тоже «не было» мягкости, и звук типа «ть» он «слышал» как (действительно очень на него похожий) звук типа «ч» (такой звук в его языке был).

Каждого человека его родной язык очень жестко приучил одни различия «слышать» хорошо, а другие — не замечать. Про это я могу рассказать еще одну смешную историю. Поехали мы как-то в дальнюю экспедицию. Ехать надо было далеко — сначала на поезде, потом на вертолете, а потом еще на машине. Ехали мы долго, несколько дней, и, когда приехали, всем сразу захотелось рассказать своим домашним в Москве, что путешествие закончилось и всё в порядке. Для этого мы пошли на почту отправлять телеграммы домой. Одна из телеграмм — самая короткая — пришла быстрее всех. Вот что в ней прочли в Москве:

ПРИБИЛИ БЛАГОПОЛУЧНО

Конечно, отправитель имел в виду не совсем это; но, к счастью, его догадливые домашние «расшифровали» текст и поняли, что телеграфист просто перепутал одну букву. Очень легко угадать какую: не «прибили», а «прибыли»! Да, в этом далеком селе жили люди, которые говорили совсем на другом языке. Но наш телеграфист русский язык знал очень хорошо — гораздо лучше, чем многие русские люди знают иностранный язык, который они изучают много лет. Он не сделал ни одной ошибки ни в адресе, ни в фамилии, и телеграмма дошла в Москву, а не вернулась обратно. Он почти правильно написал и то русское предложение, которое составляло текст нашей телеграммы. Просто в том языке, на котором он привык говорить всю жизнь, не было мягких и твердых согласных, и он «не слышал» разницу между этими двумя русскими словами. Еще раз обращаю внимание, что никаких других букв он не перепутал — это был исключительно аккуратный и грамотный телеграфист. Виноват оказался не он, а… его язык!

Но ведь и мы, говорящие на русском языке, слышим далеко не все возможные противопоставления гласных и согласных.

Например, говорящие на многих языках Индии (хинди, маратхи, бенгали и др.) различают просто глухой согласный и глухой согласный, произнесенный с «придыханием»: например, р и ph. Есть языки (в частности, финский, эстонский), где различаются «слабо» и «сильно» (или «напряженно») произнесенные согласные, а в некоторых языках (особенно много их в Тропической Африке и на Новой Гвинее) обычному способу произнесения противопоставлено произнесение с легким носовым призвуком (получаются пары разных звуков, что-то вроде «б» и «нб»). Во многих кавказских, африканских, индейских языках обычному способу произнесения согласных противопоставлен способ произнесения, так сказать, с остановкой (вроде гортанной смычки), как если бы мы говорили что-то вроде «п-ар», «к-урица», при этом согласный надо сделать чуть более резким и напряженным, так что в конце слышится даже легкий щелчок. Такие согласные обычно называются «абруптивными».

Теперь мы знаем не только как образуются разные звуки в разных языках. Мы знаем и то, как они используются. Они используются для того, чтобы строить из них слова; разными звуками оказываются такие, которые в языке различают хотя бы два слова. В каждом языке своя система звуков и свои различия между ними, но общее число звуков в языках мира различается не так уж сильно: в среднем пять-десять гласных и двадцать-сорок согласных (обычно бывает так: чем больше разных гласных, тем меньше разных согласных — и наоборот).

^

4. Что такое ударение?

Чтобы правильно произнести русское слово, нужно не только правильно произнести те звуки, из которых оно состоит (не перепутав твердые с мягкими, глухие со звонкими и т. п.). Нужно еще правильно поставить в нем ударение. Русский относится к тем (многочисленным) языкам, в которых ударение играет очень важную роль для правильного произношения слов и восприятия их на слух.

Но что это такое — ударение? В любом языке слова делятся на слоги; каждый слог обычно состоит из гласной и одной или нескольких согласных. В принципе все слоги в слове могут произноситься одинаково, но бывает и так, что в словах языка всегда выделяется какой-то один из слогов (обязательно один!) и противопоставляется всем остальным слогам. Так вот, ударение — это как раз способ выделить один из слогов в слове; обычно для этого гласный такого слога произносится громче или дольше, чем в других слогах. Отсюда ясно, что бывают языки вообще без ударения — в них никакой слог не выделяется по сравнению с другими. Но во многих языках ударение всё же есть.

Итак, ударение — это специальный способ произнесения гласного звука в одном из слогов слова. Поэтому говорят, что ударение падает на гласный. В русском языке ударение может падать на разные гласные в слове — и начальные, как в слове «гласный», и конечные, как в слове «лицо», и в середине слова, как в самом слове «ударение». В английском языке ударение тоже может появляться в разных местах слова: в начале (robin «малиновка» — любимая птичка англичан), в конце (begin «начинать», kangaroo «кенгуру»), в середине (container «ящик»), хотя чаще всего английское ударение всё-таки встречается в начале слова. А есть языки, где ударение в слове всегда находится на одном и том же месте, например:

— во французских словах оно всегда на последнем гласном;
— в чешских, финских или венгерских — на первом гласном;
— в лезгинских — обычно на втором гласном от начала;
— в польских — обычно на втором гласном от конца.

От места ударения очень сильно зависит, так сказать, внешний вид слова: например, француз не сможет правильно произнести русское слово, если в этом слове ударение не на конце, поэтому мы с трудом узнаем на слух русские заимствования в произнесенных по-французски «шапка» и «спутник» — ударение у них будет обязательно в конце. А русское слово «Калинка», тоже известное во многих языках, будет звучать непривычно для нас не только во французском варианте, но и в чешском или венгерском — с ударением на первом слоге.

В таких языках, как русский, у ударения есть еще одна особенность. Оно не только может падать на разные слоги в разных словах — даже у форм одного и того же слова оно может быть то в начале, то в конце, то в середине. Конечно, так бывает не всегда: например, в слове лестница мы всегда ставим ударение на первый слог, в какой бы форме это слово ни стояло. Но вот в слове трава ударение падает на последний слог только в формах единственного числа (траве´, травы´, траво´й…), а в формах множественного числа — ударение уже перемещается на первый слог (тра´вы, тра´вами, тра´вах…). А бывают слова с еще более причудливыми перемещениями ударения — например, слово голова:

	Ед. ч.	Мн. ч.
Им. пад.	голова´	го´ловы
Вин. пад.	го´лову
Род. пад.	головы´	голо´в
Дат. пад.	голове´	голова´м

В таком неустойчивом ударении (его еще называют «подви´жным») есть своя логика: разные формы одного и того же слова лучше отличаются друг от друга; особенно это важно для тех форм, которые имеют одинаковые окончания, например, травы´ и тра´вы, о´зера и озёра, (по) кру´гу и (в) кругу´ и т. п. Но для тех, кому русский язык не родной, такое ударение, конечно, доставляет немало неприятностей: ведь для каждого слова надо не только запоминать, на какой слог падает ударение (то ли на первый, то ли на последний, то ли куда-то в середину) — надо еще запоминать, как оно «прыгает» внутри этого самого слова в разных его формах!

Такое «трудное» ударение, как в русском, в языках встречается, пожалуй, редко (из языков, где дело обстоит отчасти похожим образом, можно назвать, например, литовский или древнегреческий). Неудивительно поэтому, что ошибки в русском ударении — одни из самых распространенных, их делают даже те иностранцы, кто давно учит русский язык.

Еще одна особенность русского ударения в том, что в русском языке под ударением произносится больше разных гласных, чем без ударения. Например, в русских словах никогда не бывают безударными «о» и «е». Если ударение в слове «переходит» на окончание, как это происходит со словом кот (кот — коты´), то «о», которое было в основе, заменяется звуком, похожим на «а»: мы произносим кАты, а не кОты, как следовало бы из написания. Вы уже знаете, что в древнерусском языке это было не так, и до сих пор в северных областях России сохранилось старое «окающее» произношение. Такое исчезновение некоторых гласных в безударной позиции есть и в белорусском языке, и в некоторых других языках, от русского далеких (например, в английском или португальском), — там ударных гласных тоже больше, чем безударных. Зато, например, в испанском языке (в отличие от португальского или русского) любая гласная может быть и ударной, и безударной. Поэтому испанец, изучающий русский язык по книгам, долгое время будет произносить вместо хАро´шие кАты´ — хОро´шие кОты´, а мы так только пишем. Зато русскому школьнику приходится специально учить написание безударных гласных в словах: ведь, например, безударная гласная, которую мы произносим как И, может записываться по крайней мере тремя способами — как И (вино´), Е (вено´к) или Я (вяза´ть)\ И наоборот, при изучении многих иностранных языков нам приходится старательно «забывать» о том, что гласные типа О без ударения произноситься не могут: ведь, например, по-французски valet (произносится вАле') и volet (произносится вОле') воспринимаются на слух как совершенно разные слова: первое означает «слуга» (отсюда и русское слово «валет»), а второе — «ставень, створка окна».

Мы помним, что ударные гласные в русском языке произносятся дольше и громче, чем безударные. Но не все языки похожи в этом отношении на русский. В некоторых языках ударение имеет совсем особую природу. Такое ударение называют музыкальным или тоновым. Тоновое ударение тоже падает на гласный (как и всякое ударение), но только, произнося гласный, в таких языках нужно не усиливать или удлинять его, а повышать или понижать голос, как если бы для каждого слова существовали специальные «ноты» и его надо было бы петь по особой «мелодии».

В русском языке мы тоже иногда используем такой способ произнесения, но не для того, чтобы отличать одни слоги в слове от других, а для того, чтобы отличать одни предложения от других. Например, в вопросах у нас голос обязательно повышается — именно по этому признаку мы отличаем предложения-вопросы типа Он ушел? от предложений-сообщений типа Он ушел. В последнем случае голос к концу не повышается, а понижается.

В языках с тоновым ударением тот или иной тон (высокий, низкий или «скользящий» — снизу вверх или наоборот) всегда связан с ударным слогом. Ни при каких обстоятельствах тон ударной гласной изменить нельзя, иначе получится неправильное произношение или просто совсем другое слово, точно так же, как это происходит с различием долгих и кратких гласных в английском языке или твердых и мягких согласных в русском. У всех ударных слогов в языке с музыкальным ударением тон может быть одинаковым (например, высоким), но может быть так, что на одних ударных слогах тон, например, повышается, а на других — понижается. Тогда, чтобы правильно говорить на таком языке, нужно запоминать не только место ударения в слове, но и тип этого ударения. К таким языкам (с музыкальным ударением нескольких типов) относился древнегреческий язык, а из живых языков к ним относятся литовский и сербскохорватский языки. Музыкальное ударение (немного более простого типа) имеется также в шведском языке.

Интересно, что есть и такие языки, в которых с тем или иным тоном произносится не один ударный слог слова, а каждый слог! Речь говорящих на этих языках еще больше напоминает пение по нотам. Так устроены большинство языков Юго-Восточной Азии (китайский, бирманский, тайский, вьетнамский), очень многие языки Тропической Африки (самые крупные из них — ха´уса и йо´руба в Нигерии) и другие языки мира. Эти языки сами называются тоновыми, потому что в них тонируются все гласные в слове. Получается, что каждый слог по-своему выделен, отличен от соседних. Про такие языки можно сказать, что в них ударение на каждом слоге — или что в них нет ударения. Последнее, конечно, более точно. Ведь если в языке нет ударения, это значит, что в словах такого языка не выделяется какой-то один слог, по произношению отличающийся от остальных. А это, в свою очередь, значит одно из двух: либо в этом языке каждый слог выделяется как-то по-своему (это и есть случай тоновых языков), либо в этом языке ни один из слогов слова никак не выделяется, все слоги произносятся, так сказать, одинаково ровно и отчетливо. Так устроены, например, чукотский или грузинский язык.

^

Глава пятая. Сравниваем грамматику

^

1. Слова и грамматика

Из звуков складываются слова. В разных языках слова разные, поэтому лингвисты тщательно собирают и составляют словари разных языков. А как составить такой словарь? Кажется, просто: возьмем книжки на этом языке и будем выписывать из них все слова подряд, а потом расположим эти слова в алфавитном порядке. Но настоящие словари оказываются устроенными гораздо сложнее. К примеру, в книжке на русском языке вполне может встретиться такое предложение: Мне понравились ваши задачи. Интересно, что ни одно слово из этого предложения нельзя поместить в словарь в том виде, в котором оно встретилось. Ни в одном словаре русского языка вы не найдете слово мне или слово ваши: в самых подробных может оказаться отсылка: «см. я» — или: «см. ваш». А вместо слов понравились и задачи в словаре мы найдем понравиться и задача. Всё это происходит потому, что, когда мы строим из слов предложения и тексты, эти слова меняют свою форму — в книгах (то есть в текстах, как говорят лингвисты) встречаются не слова, а формы слов, или, как их еще называют, словоформы. Словоформ у слова может быть очень много, и все их в словаре записать невозможно, кроме того, они образуются по определенным правилам. Правила эти записываются отдельно — в грамматике языка. Очень важно представлять себе, что языки могут различаться не только тем, какие слова входят в их словари, но и тем, какие правила «использования» этих слов написаны в их грамматиках. Мы уже немного говорили об этом в первой части, когда обсуждали, как изменяются языки с течением времени. А теперь вы уже знаете достаточно, чтобы мы могли поговорить о том самом главном, что всегда интересовало лингвистов, — чем отличаются друг от друга грамматики разных языков и как их можно сравнивать между собой.

^

2. Сравниваем грамматики

Представим себе двух детей — русского и английского школьников, которые пишут друг другу письма. Русский школьник может сказать о себе:

Я написал письмо — если он мальчик —

и:

Я написала письмо — если это девочка.

Английские мальчик и девочка скажут одинаково:

I wrote a letter, —

и это не будет выглядеть смешно, как если бы мы по-русски услышали Петя написала или Маша написал. Так что если из письма английского школьника, в котором будет написано такое предложение, мы не поймем, кто он — мальчик или девочка (разве что — по подписи внизу), то из письма русского — поймем сразу. Всё дело в том, что в русском языке формы некоторых слов (написал/написала — из их числа) обязательно указывают, какого рода существительное стоит с ними рядом: мужского, женского или среднего. Например, мы должны сказать: камень упал — скамейка упала — дерево упало, и никак иначе. У живых существ грамматический род чаще всего совпадает с их полом — значит, автор русского предложения, хочет он того или нет, указывает пол того, кто писал письмо. Ну а если он не знает, какого пола человек писал письмо? Всё равно от выбора рода нам никуда не деться. В таких случаях мы говорим:

Какой-то человек написал письмо;

Какой-то школьник/ребенок написал письмо (всё это в мужском роде) —

или:

Какая-то растяпа/шляпа написала письмо с кучей ошибок (в женском роде) —

и даже:

Какое-то удивительное существо написало письмо странными значками (в среднем роде).

Мы можем сказать и вовсе неопределенно:

Кто-то же написал это письмо — или:

Кто-нибудь уж, конечно, написал, —

и всё равно мы указываем род: просто неопределенные местоимения в русском языке — всегда мужского рода.

Англичанину (или, скажем, китайцу) это бы не всегда казалось очень удобным (зачем, например, указывать род для слова кто-то, которое явно «никакого» рода), но так уж устроена русская грамматика — ничего не поделаешь.

Как видим, в отношении рода и пола английский язык оказывается более «скрытным», чем русский. Зато русский, пожалуй, будет не таким точным, как английский, в отношении времени. Например, по-русски мы говорим написал независимо от того, когда именно в прошлом это событие произошло. Нам важно только, что оно уже случилось, потому что в русском языке обязательно указывать, к прошлому, настоящему или будущему относится действие, в зависимости от этого выбирается форма прошедшего, настоящего или будущего времени: написал, пишу, напишу. В английском эти значения тоже обязательны. Но интересно, что, если действие относится к прошедшему времени, английский язык требует обязательного указания на то, как давно это случилось. Для англичанина важно, было ли это давно, только что или до какого-то другого прошлого события. Так, по-русски в предложениях:

Он только что написал письмо своему лондонскому другу;

В прошлом году я написал ему письмо с поздравлениями к дню рождения;

Перед тем как лечь спать, он написал письмо своему дедушке в Манчестер —

мы употребляем одну и ту же глагольную форму написал, а англичанин в этих случаях скажет по-разному: если имеется в виду «только что написал» (и даже еще не успел отправить), то по-английски будет сказано скорее всего has written, если написал в прошлом году — то это будет wrote, если написал перед тем, как сделал что-то еще, — то had written. И всякое английское предложение с глаголом в прошедшем времени требует обязательного уточнения на этот счет — уточнение состоит в выборе правильной формы глагола.

Еще одно известное свойство английского языка (доставляющее нам много неприятностей) — это обязательное указание на «определенность» или «неопределенность» того предмета, о котором мы говорим. Ведь при каждом английском существительном в предложении мы должны поставить одно из двух коротких слов-«артиклей»: а или the (можем еще и не ставить никакого, но тоже только в специальных случаях). Сообщая по-русски: Я написал письмо, — говорящий может и не уточнять, какое именно письмо имеется в виду: то, о котором уже шла речь (например, то, которое его уже две недели просят написать), или совершенно неизвестное собеседнику (вот взял и захотел написать какое-нибудь письмо). Англичанин же обязан ясным и недвусмысленным образом об этом сообщить, сказав либо a letter (какое-то новое, неизвестное письмо), либо the letter (то самое, известное письмо). Как видим, грамматические правила в языке действуют так же строго (и даже, может быть, еще строже), как и обычные, неязыковые, правила — правила поведения, игры в шахматы, уличного движения и т. д., то есть предписывают, что говорить и о чем молчать. Язык следит буквально за каждым нашим словом, и стоит нам умолчать о чем-нибудь с его точки зрения обязательном, как нам говорят: «Так нельзя сказать, это не по-русски (не по-английски, не по-фински и т. п.)». При этом, как мы убедились, в разных языках обязательным оказывается разное, и в этом состоит главная трудность изучения чужой грамматики.

^

3. Обязательное — значит грамматическое

У каждого языка есть грамматика. А это значит, как мы теперь понимаем, что в каждом языке есть такие особые правила, которые заставляют говорящих сообщать то, что в этом языке считается обязательным — то есть грамматическим. Причем от желания говорящих это совершенно не зависит: грамматика их об этом не спрашивает.

Допустим, мы решили рассказать о каком-то событии. Оказывается, помимо того, что мы сами хотим о нем рассказать, говоря на том или ином языке, мы обязаны (просто чтобы это было правильное предложение на данном языке!) сообщить что-то о времени события (в прошлом или в настоящем оно произошло, давно в прошлом или не очень давно, окончилось оно или всё еще продолжается), о числе его участников, о том, были это люди или не люди, мужчины или женщины; или о том, наблюдал ли это событие сам говорящий, или ему об этом кто-то рассказал, и т. д. и т. п. Что именно из этого списка мы обязаны сообщить — зависит от конкретного языка, на котором мы говорим. Даже на примере одного короткого русского и английского предложения мы видели, что различия между языками могут быть довольно большими.

Главное, чем языки отличаются друг от друга, — это то, что грамматика каждого языка заставляет нас делать. Языки отличаются друг от друга не тем, что на одном языке о чем-то можно говорить, а на другом нельзя: давно известно, что на любом языке в принципе можно выразить любую мысль. Дело обстоит иначе: языки отличаются друг от друга теми сведениями, которые, говоря на каждом из них, нельзя не сообщать — то есть, иными словами, тем, о чем на этих языках сообщать обязательно. В нашем столетии эта мысль была отчетливее всего сформулирована знаменитым русским лингвистом Романом Осиповичем Якобсоном.

Теперь самое время выяснить, какие же именно сведения заставляют нас обязательно сообщать грамматики разных языков (лингвисты обычно говорят в этой связи о грамматических значениях — ведь они входят в грамматику каждого языка).

Для существительных такими значениями чаще всего являются привычные нам число, падеж, род.

^

4. Грамматическое число

Число является обязательным и в русском, и в английском, и во многих других языках. В первую очередь оно обозначает количество, то есть сколько предметов — один или много — обозначает данное слово: письмо — письма, ребенок — дети, конфета — конфеты и т. д. В каких-то случаях нам, безусловно, хотелось бы не уточнять количество, ну, например, говоря: «Мама, я хочу конфету» — или: «Я хочу конфет» — ведь не всегда заранее знаешь, окажутся ли они вкусными. Но языки — и русский, и английский, и французский — здесь одинаково строги: по отношению к числу действуют правила обязательности, так что ничего не поделаешь — или один, или много. А что такое много? Много — это два или больше. В некоторых языках есть специальное двойственное число (кстати, о двойственном числе в древнерусском языке мы уже говорили в первой главе), совсем редко — тройственное; кроме того, в некоторых языках (например, в Дагестане или в Полинезии) специальной формой может обозначаться несколько предметов — кроме единственного и (обычного) множественного там есть еще, так сказать, «несколькное» число — множественное «небольшого количества».

Но, конечно, из редких значений числа самое известное и изученное — двойственное. Оно было во многих древних индоевропейских языках (санскрите, древнегреческом, старославянском), но со временем исчезло почти во всех их потомках; осталось оно в двух славянских языках — словенском (это южнославянский язык, на нем говорят в самостоятельном государстве Словения, образовавшемся недавно из самой северной республики бывшей Югославии) и лужицком (это западнославянский язык, на котором говорят в небольшой области на востоке Германии). Из других языков двойственное число сохранилось, например, в корякском, ненецком; есть двойственное число и в таком крупном мировом языке, как арабский.

И всё-таки почему же таким распространенным оказалось именно двойственное, а не тройственное или нигде почему-то не засвидетельствованное пятерное, шестерное, семерное? Дело в том, что в жизни человека очень многие предметы встречаются парами, — например, многие части его собственного тела: руки, ноги, глаза, уши, губы, ладони, пятки (да и это далеко не всё!). Кроме того, раз есть много парных частей тела, то и многие предметы и части одежды оказываются парными — рукава и рукавицы, всякая обувь или, например, коньки и лыжи, некоторые украшения (например, серьги). Своих соседей-животных человек тоже воспринимал, как себя самого, — те же два уха, два глаза, два крыла, две передние и две задние лапы. Да ведь и неодушевленные предметы оказывались похожи на людей! У них обычно две стороны, или два бока — правый и левый, есть верх и низ (опять два!), перед и зад. А те предметы, которые человек изобретал и изготавливал сам, он тем более старался приспособить к себе, чтобы их было удобнее использовать: так появлялись, например, две ручки у плуга, две створки дверей, ставен, ворот, два весла и прочее. И в древних представлениях о мире устанавливалась магическая парная симметрия: день и ночь, белое и черное, добро и зло, мужское и женское, солнце и луна, небо и земля (ведь мы с вами до сих пор говорим не только «Между двух огней», но и «Между небом и землей»), а в сказках злые колдуны «уравновешиваются» добрыми волшебниками и ведьмы — феями.

Конечно, парные предметы — вот что стало причиной того, что в человеческом языке появилась и стала такой значимой именно форма двойственного числа. Там, где двойственное число пропало, всё равно обязательно есть специальные слова, такие, как оба, пара, чета (а в английском, например, both, a pair of и др.). Но вот что интересно: в корякском языке — языке, как мы знаем, с двойственным числом — именно при обозначении парных предметов оно как раз и не используется! Так что, если мы говорим по-корякски:

По улице идут дети (вдвоем; это слово, конечно, добавляется только в русском переводе), —

число будет двойственное — детей именно двое, а не просто много, а если добавим:

Один мальчик спрятал руки в карманы, —

то, хотя рук тоже две (и карманов — два), число будет — просто множественное: наверное, корякский язык решил, что рук, дескать, и так ясно, что две, — и «сэкономил».

Теперь поговорим о множественном числе. С ним тоже не так всё просто. Ведь в действительности не только не всё хочется считать, но и не всё возможно посчитать, а в языках с обязательным числом — всё равно приходится. Приходится ставить в единственное и множественное число имена действий и ситуаций (вздох — вздохи, сон — сны, работа — работы и т. д.), веществ (сок — соки), даже сами множества (толпа — то´лпы, заросль — заросли) да еще запоминать, что это значит, а это непросто, потому что здесь грамматика часто начинает капризничать и происходит полнейшая путаница: единственное употребляется вместо множественного, множественное вместо единственного, а в каких-то случаях одно из чисел не употребляется вовсе — помните, наверное, из уроков русского — ножницы, сани, грабли, листва, солома? Или из уроков английского — oats («овес», только множественное), wheat («пшеница», только единственное), advice («совет», только единственное)?

По-русски мы говорим:

Ну и студент нынче пошел! —

в единственном числе, а имеем в виду, конечно, много студентов. Или:

В дверь стучат;

У нас гости.

В дверь, конечно, при этом стучать может только один человек, да и гость тоже может быть только один, но мы привыкли к такому употреблению — с точки зрения русского языка оно совершенно правильно, тогда как, например, В дверь стучит — вообще по-русски нельзя сказать, по крайней мере про живое существо. Да и знаменитое Ходят тут всякие обычно тоже ведь адресовано кому-то одному, вполне определенному. А вот, например, в турецком языке, чтобы правильно сказать Я люблю цветы, лучше употребить слово цветы в единственном числе (хотя множественное число у этого слова тоже есть). Зато по-турецки в таком, например, предложении, как Все дети одновременно подняли голову, у слова голова не может быть единственного числа (как это допускается в русском, английском, французском) — число должно быть только множественное (детей-то много, и у каждого — своя голова!). Мы с вами уже не должны этому удивляться — мы знаем, что правила употребления числовых форм очень причудливые и разные в разных языках. Одно дело — сколько предметов на самом деле, один или много, и совсем другое дело — как распоряжается сообщать об этом грамматика языка.

^

5. Падеж и падежи

Теперь поговорим о том, зачем языку падежи. Будем считать, что всякое предложение описывает какое-то событие, или, как говорят лингвисты, ситуацию. При этом называет саму ситуацию, то есть описывает, что именно случилось (или происходит в данный момент, или еще только собирается происходить), — сказуемое этого предложения, обычно — глагол. А с глаголом-сказуемым связаны разные существительные, и эти существительные называют разных «действующих лиц» (впрочем, не обязательно лиц — это могут быть и предметы, и вообще что угодно) — участников ситуации. Возьмем, например, простую ситуацию, которая обозначается в русском языке глаголом ловить. В ней может одновременно быть несколько участников — пусть это будут «старик», «рыба», «невод». Это разные участники ситуации, и не только потому, что выбранные нами имена существительные обозначают непохожие друг на друга существа и предметы, но и потому, что они в этой ситуации делают совершенно разные вещи — так сказать, играют разные роли, совсем как на театральной сцене. Старик в нашей ситуации — самое активное действующее лицо, он единственный что-то в прямом смысле делает, а в своей деятельности он использует невод. Невод, следовательно, выполняет другую роль — роль инструмента для старика. С помощью невода старик специальным образом воздействует на совершенно пассивную рыбу (точнее, рыб — здесь по-русски опять-таки единственное число подразумевает множество!) — рыбы эти вообще ничего специального не делают, может быть, они даже не подозревает о существовании старика, который собирается их поймать. И вот эти-то разные роли язык и выражает с помощью разных падежей — именно для этого в языке падежи и нужны. В русском языке в таком, например, предложении все роли будут различаться:

Старик ловил неводом рыбу.

Здесь самая главная, активная роль (роль старика) обозначена самым главным — именительным падежом; пассивная роль (роль рыбы) — винительным падежом, а роль инструмента — творительным. Мы могли бы взять других участников этой ситуации, например: «мальчик», «сачок», «бабочка». Участники другие, и деятельность их другая — ведь бабочек ловят совсем не так, как рыб, но роли у них, согласно русскому языку, оказываются такими же: активная, пассивная и инструмента, поэтому падежи в этом новом предложении будут теми же:

Мальчик	ловил	сачком	бабочку.
Им.п.		Твор.п.	Вин.п.

Кроме того, мы можем взять совсем другую ситуацию, — например, ситуацию еды, вот такую:

Африканцы едят просо руками.

Здесь происходит нечто уж совсем непохожее на всё предыдущее, и тем не менее, роли участников этой ситуации совпадают с теми, о которых мы говорили прежде: африканцы — активный участник (именительный падеж), просо — пассивный участник (винительный падеж), руки — своеобразный инструмент для еды (творительный падеж). Как видите, с точки зрения русского языка есть определенное сходство в том, как используются руки при еде, сачок и невод при ловле, или — в том, что происходит с просом при еде, а с рыбами и бабочками — при ловле.

Всё это, пожалуй, действительно напоминает распределение ролей в старом театре, где у каждого актера было строго закрепленное за ним амплуа, то есть тип ролей, которые он всегда играл. Один был трагик, другой, наоборот, комик, третий — злодей, были красавицы, которых обычно в пьесах похищают злодеи, герои-красавцы, которые спасают красавиц и совершают подвиги, и так далее. Пьесы игрались разные, а амплуа всё равно сохранялись — независимо от того, какие там действующие лица и что происходит. Просто перед тем, как играть пьесу, актерам нужно было договориться, кто в ней злодей, кто красавица — и т. п. Например, в сказке «Белоснежка и семь гномов» есть красавица (Белоснежка), герой-красавец (ее жених) и злодейка (мачеха); в «Руслане и Людмиле» тоже есть красавица, герой и злодей, и в «Красной Шапочке» волка, конечно, играл бы актер с амплуа злодея, а девочку — актриса с амплуа красавицы. Не правда ли, похоже? Меняются пьесы — как меняются ситуации или предложения, а набор амплуа, то есть типовых ролей, — как и набор падежей в языке — остается постоянным.

Чем больше в театральной труппе актеров с разным амплуа, тем больше у театра возможностей, ведь это значит, что одному и тому же актеру не придется играть в одном спектакле разные роли. Так и в языке: если в нем мало падежей, им приходится обозначать «склеенные» роли — например, один и тот же падеж может обозначать и роль адресата (тот, кому что-то дается, говорится и т. п.), и роль инструмента (именно так происходит в немецком или древнегреческом языке).

Легко себе представить театральные трудности: нужно играть пьесу, а в ней роль совсем не похожа на привычные амплуа: например, кто возьмется сыграть Колобка или, скажем, Винни-Пуха? Не герой и не злодей! Тогда режиссер обычно выбирает или актера с близким амплуа, или просто самого способного, разностороннего актера и поручает это ему. При этом, конечно, может случиться, что разные режиссеры сделают разный выбор, — в любом случае спектакль состоится. Удивительно, но именно так и происходит с падежами в языке.

В качестве простого примера мы возьмем ситуацию, которую описывает глагол видеть, и поговорим о ее главном участнике. Какова его роль в этой ситуации? На самом деле она ни на что не похожа. Она не похожа на активную роль деятеля, которая в русском языке выражается именительным падежом, — ведь, когда человек видит, он ничего не делает. Заметим, что она не похожа и на роль пассивного участника ситуации — такого, как рыба, которую ловят, — потому что рядом с таким пассивным участником всегда предполагается активный, который на него как-то воздействует, а тут этого нет — человек видит сам, его никто не заставляет. Она не похожа и на роль адресата, или «получателя», как в предложениях дал мне, помог ему и под.

И всё-таки все языки мира (а именно они являются здесь Главными Режиссерами) решили, что если эта роль и похожа на какую-то другую, то выбирать нужно из двух — деятеля и адресата, потому что с другими, такими, как, например, роль инструмента, или места, или времени, у нее совсем нет ничего общего. И вот русский язык признал ее наиболее близкой к роли деятеля и «поручил» именительному падежу (мальчик видит, я вижу и т. п.). А такие языки, как аварский, лезгинский или грузинский, сочли, что лучше всего отдать эту роль падежу адресата (например, дательному): когда человек видит, он как будто бы получает то, что видит, воспринимает видимое им (в этих языках скажут мне вижу, мне боюсь, мне радуюсь, мне надеюсь, мне люблю и т. п.). Впрочем, и по-русски ведь тоже часто говорят так:

Мне видно/страшно/радостно/приятно —

а это значит, что и русскому языку бывает не чужда такая режиссерская логика. А вот для современного английского языка подобные «адресатные» конструкции совершенно не характерны: в древнеанглийском они еще были, а потом почему-то полностью исчезли. Об этих конструкциях мы еще поговорим немного позже, когда речь пойдет про дательный падеж.

Роль существительного в предложении, как мы уже сказали, зависит от глагола-сказуемого. Однако его может вовсе не быть в предложении, и тем не менее, говорящий легко «угадывает» роли и восстанавливает смысл предложения. Делает он это именно благодаря падежам, которые тогда становятся просто незаменимыми. Например, нам с вами, знающим русский язык, совершенно ясна расстановка ролей в таких безглагольных предложениях, как:

Срочно денег!;
Кто кого?;
Огнем и мечом;
Каждому — свое.

Вспомним и абсолютно понятные говорящему на русском языке пословицы типа:

В Тулу — со своим самоваром.

Правда, в этом случае определить роль существительного нам «помогает» еще и предлог, но вот, например, древние греки формулировали свое похожее изречение, которое выглядело так:

Сову — в Афины, —

без предлога (слово Афины в этой пословице стояло просто в винительном падеже; на всякий случай стоит объяснить, что сова — любимая птица богини Афины, в честь которой был назван город Афины, так что везти ее в Афины, сами понимаете, было совершенно лишним).

Сколько же падежей бывает в языках мира? Во-первых, не меньше двух, ведь один падеж для всех существительных — это всё равно что падежей нет вовсе, потому что в этом случае все слова стоят в одной и той же падежной форме. Именно такая ситуация, как мы знаем, имеет место в английском или французском языках (правда, только с существительными, — местоимения в этих языках по падежам изменяются).

Чтобы лингвисты признали в языке число, род, время, падеж грамматическими и, следовательно, достойными включения в грамматику, каждая из этих категорий должна уметь принимать и выражать разные значения: число — единственное и множественное, время — прошедшее, настоящее, будущее и т. п. Только тогда формы слов окажутся противопоставлены по этим значениям; таким образом, минимальное количество падежей в языке с падежами — два (основной — именительный падеж и падеж для всех остальных ролей, или, как еще говорят, прямой и косвенный). Такая падежная система существовала, например, в старофранцузском языке. Три падежа имеются в арабском и румынском языках, четыре — в немецком, пять — в древнегреческом, шесть — в турецком и в русском (по той системе подсчета, которая принята в школьных учебниках русского языка, а лингвисты считают, что в русском языке по крайней мере восемь или девять падежей), семь — в латинском (если считать самые редкие латинские падежи, а «обычных» падежей в нем тоже получается пять) и т. д. Приведенные примеры могут навести вас на мысль, что посчитать число падежей в языке не всегда бывает так уж просто — это действительно так, но у лингвистов есть способы преодолеть подобные трудности.

«Среднее» число падежей в языке — пять-шесть. Однако бывают языки, в которых есть и двадцать, и тридцать, и даже больше падежей. Как такое возможно? Откуда берется столько ролей? Дело в том, что во всех этих языках существуют особые сложные способы для указания положения предмета в пространстве (системы пространственной ориентации), и это происходит за счет введения разных дополнительных падежей. О том, как такие системы устроены, мы поговорим немного позже, а пока обратим внимание на то, что система падежных ролей «разбухает» всегда только в одной определенной зоне — не потому, что вместо одной роли — например, инструмента или адресата — возникает две или три, а только потому, что добавляются способы точного указания на местонахождение и направления движения участников ситуаций.

Такие системы характерны прежде всего для финно-угорских языков (финского, эстонского, венгерского и др.) и для языков горного Дагестана. Например, в финском языке пятнадцать падежей, в лезгинском — восемнадцать, а в родственном ему табасаранском языке падежей рекордное число — сорок шесть. Больше, кажется, нет ни у одного языка в мире. Иногда лингвисты связывали такую детально развитую систему пространственной ориентации с горными условиями, в которых живут говорящие на этих языках: такие дополнительные признаки, как «находиться выше/ниже», «находиться впереди/сзади», «находиться вплотную к/не вплотную к» и т. п., становятся там особенно важными. Впрочем, мы видели, что сходные системы (хотя, может быть, и не такие детальные) есть и у других народов, живущих далеко от гор.

Теперь надо сказать несколько слов о том, какие бывают падежи в языках мира.

Самый главный падеж — конечно, именительный (он же — номинатив). Если мы просто думаем о каком-нибудь предмете (вне связи с его конкретной ролью) или хотим ответить на вопрос «Как это называется?», то мы обязательно используем номинатив. Кроме того, номинатив во многих языках мира используется для обозначения роли одного из участников в стандартной ситуации «активного воздействия»: когда кто-то кого-то (или что-то) догоняет, ловит, ищет, берет, бьет, гнет, режет, варит, ест, строит, лепит и т. п. Как вы думаете, какой именно роли в этом случае соответствует номинатив? Вы, конечно, сразу скажете — роли активного участника. Действительно, для русского языка это именно так и есть; и для очень многих других языков мира — тоже. Но, оказывается, так бывает совсем не всегда. В немалом количестве языков мира номинативом обозначается как раз вторая роль в этих ситуациях — роль пассивного участника, такого, который подвергается воздействию активного (в языках типа русского он обычно выражается винительным падежом, или аккузативом). А каким же падежом — спросите вы — выражается тогда роль активного участника, если номинатив уже «занят»? Оказывается, для этой роли используется особый падеж, который больше никакие другие роли не выражает. Он называется эргатив, а языки с такой логикой распределения ролей — эргативными языками. Уточним еще раз, что эргатив соответствует не любому употреблению номинатива в языках типа русского, а только такому, когда номинатив выступает в паре с аккузативом и выражает особую роль активного участника, воздействующего на другого участника, изменяющего его. Например, если мы будем переводить на разные языки такие два русских предложения:

Коза убежала

и

Мальчик поймал козу —

то при переводе первого предложения слово коза окажется в номинативе в любом языке (если там вообще есть падежи), а вот при переводе второго предложения все языки разобьются на два класса: в таких языках, как русский, в номинативе будет мальчик, а в эргативных языках мальчик окажется в эргативе, а коза — в номинативе (если бы мы захотели передать такую конструкцию по-русски, у нас бы получилось что-то вроде Мальчиком поймано коза).

Эргативных языков на земле довольно много. К ним относится большинство языков, распространенных на Кавказе (дагестанские, грузинский, черкесский), многие австралийские языки, чукотский и корякский, хинди (один из немногих индоевропейских эргативных языков). В самой же Европе эргативный язык только один — это загадочный баскский язык.

Дательный падеж — тоже довольно частый в языках. Он хоть и называется «дательным», но обозначает не роль «давателя», а, как мы уже говорили, прежде всего роль «получателя», «адресата» (дать кому, послать кому, сообщить кому). Во многих языках, однако, он расширяет свои «амплуа» и обозначает, кроме того, «получателя чувств и впечатлений» — то есть того, кто их испытывает или воспринимает; нам уже приходилось говорить об этом. В русском языке такой дательный падеж встречается часто — либо наряду с именительным, либо даже как единственный вариант, ср.:

Мне нравятся кокосовые орехи. — Я люблю кокосовые орехи.

Мне страшно в темноте. — Я боюсь темноты.

Мне здесь холодно. — Я здесь мерзну.

Отсюда мне всё будет видно. — Отсюда я всё увижу.

Мне не кажется это новым. — Я не нахожу это новым.

Мне трудно во всем этом разобраться. — Я с трудом во всём этом разбираюсь.

Мне весело от этой мысли. — ?

Мне грустно, что ты уезжаешь. — ?

Легко заметить, что даже в том случае, когда существуют оба варианта, они значат не совсем одно и то же. В конструкциях с дательным падежом от «меня» как будто меньше зависит: обстоятельства «сами» складываются таким образом, что «мне приходится» (кстати, еще одна характерная конструкция, «не переводимая» в номинатив) думать и чувствовать так, а не иначе. Нет, не случайно всё-таки в русском языке номинативу досталась роль активного деятеля: хоть и приходится ему часто выполнять совсем другую работу, а истинная его природа всё равно заметна. Лингвисты давно обратили внимание на еще одну конструкцию с дательным падежом, которая тоже есть именно в русском языке (и составляет очень яркую его особенность). Сравним такие пары предложений:

Последнее время я совсем не работаю. — Последнее время мне совсем не работается.

От этих мыслей я не сплю. — От этих мыслей мне не спится.

Всем говорящим по-русски понятно, что во втором предложении в каждой из этих пар (в отличие от первого предложения) человек не делает чего-то (не работает или не спит), так сказать, независимо от себя самого: какие-то внешние обстоятельства ему мешают — совершенно неожиданно и необъяснимо для него.

Дательный падеж в конструкциях чувства и восприятия — особенность не только кавказских и славянских языков (в последних — уже наряду с именительным); он встречается, например, в немецком языке (Mir ist kalt. — «Мне холодно»); во французском, испанском, итальянском такие «неноминативные» конструкции используются уже гораздо реже, в английском — их практически нет совсем. Кажется, что в Европе влияние дательного падежа уменьшается с юга на север и с востока на запад.

Очень часто в языках дательный падеж обозначает владельца объекта или его целое (если объект — часть). Например, во многих славянских языках, французском и немецком говорят, как в русском:

Мне пришили/оторвали пуговицу (то есть «мою пуговицу») —

или:

Я ему все кости переломаю (то есть «все его кости»).

Обычно для обозначения владельца в языках (в том числе и в русском) существуют другие способы (мой; Петин); существует и особый падеж — родительный, или генитив; но когда владелец обозначается дательным падежом, это особый владелец — такой, я бы сказал, неравнодушный к тому, что происходит. Сравните такую пару предложений:

Лиза испачкала Наде тетрадь. — Лиза испачкала Надину тетрадь.

Я думаю, очень легко сказать, в каком случае Надя больше расстроилась: конечно, в первом, ведь это ей испачкали тетрадь! А если испачкали просто ее тетрадь — так, может, она об этом даже и не знает ничего, правильно? В некоторых предложениях дательный падеж владельца по-русски даже обязателен (язык как бы считает, что владелец всегда имеет отношение к тому, что с ним происходит). Например, если мы услышим такое предложение:

Парикмахер постриг мою бороду (вместо: постриг мне бороду),

то сразу поймем, что это, наверное, иностранец говорит. Так только по-английски будет правильно, а по-русски обязательно нужен дательный падеж: не может же человек не знать, что его бороду стригут!

Зато в чешском, польском, французском и немецком, в отличие от русского, можно сказать и нечто вроде Ему блестят глаза (в значении: Его глаза блестят; по-русски мы сказали бы: у него), а в чешском, литовском и латинском языках дательный обозначает и бывшего владельца утраченной вещи, так что в этих языках говорят не У меня, а Мне украли/взяли/похитили что-либо.

Творительный падеж, или, как его еще называют, инструментальный, обычно в языках обозначает «орудие» — инструмент или средство: ударить палкой, перевязать веревкой, приклеить клеем, нарисовать кисточкой (или: красками). Орудие похоже одновременно и на активного деятеля (которому «положен» номинатив), и на пассивный объект (которому «положен» аккузатив), поэтому иногда в языках (в том числе и в русском) эти падежи могут, так сказать, заменять друг друга. Вот несколько интересных случаев — поразмыслите над ними сами:

Я режу мясо ножом. — Мой нож режет мясо. — Мой нож хорошо режет.

(а предложение Я хорошо режу ножом звучит, пожалуй, даже странновато).

Ветер открыл калитку. — Ветром открыло калитку.

Кто-то бросил в окно камень. — Кто-то бросил в окно камнем.

Этот текст правил редактор. — Страной Эндорой правил князь.

Русский язык отличается от многих других языков тем, что в нем творительный падеж распространился очень широко и «захватил» много чужих ролей, в том числе и таких, которые не так уж близки к роли орудия. Творительный падеж может обозначать место, где что-то происходит или по которому кто-то движется, может обозначать время действия и даже — «образец для подражания», ср.:

Он шел лесом;

Он мог часами сидеть на одном месте;

Местами там очень грязно;

Дорога вилась змеей.

Между тем в падежных системах других языков творительный встречается не так уж часто, например, из индоевропейских языков он (не считая славянских) есть только в армянском и в санскрите. Ни классический латинский, ни греческий язык особого творительного падежа не знали.

Есть, конечно, и много других падежей, более редких. Вот, например, вряд ли вы когда-нибудь слышали про такие два падежа, как каритив и транслатив. Оба они встречаются в уральских языках. Первый можно было бы назвать по-русски «лишительным» — он указывает такого участника ситуации, без которого она происходит: если сочетание сапожник без сапог перевести на финский язык, то слово сапоги как раз будет стоять в каритиве. Название второго падежа можно было бы перевести как «превратительный»: он обозначает, коротко говоря, роль того, во что превращается участник ситуации, — например, Разобрали сарай на дрова — или: Шмелем князь оборотился (а в русском у нас опять вездесущий творительный!) и т. д.

Интереснейший падеж, которого тоже нет в современном русском языке, — это звательный, или вокатив; в этом падеже ставится слово-обращение (ведь обращение — это тоже такая роль, сходная, между прочим, с ролью адресата). В русском языке в торжественных случаях «вместо» вокатива можно использовать частицу о: О великий и могучий! О государь! Во многих древних языках — санскрите, древнегреческом, старославянском и древнерусском и других — звательный был полноправным членом падежной системы. В украинском звательный падеж остался до сих пор, а в русском — следы старого звательного видны в таких «окаменелых» формах, как Боже, отче, Господи. Когда у Пушкина золотая рыбка спрашивает:

Чего тебе надобно, старче? —

она тоже использует форму вокатива (я думаю, вы догадались, что номинатив этого слова — старец).

Только что мы сказали, что в современном русском языке вокатива нет. Между тем это не совсем точное утверждение. Действительно, старый вокатив в современном языке исчез, но буквально на наших глазах в нем формируется новый звательный падеж. Правда, он употребляется не со всеми существительными, а только с именами собственными (и тоже не со всеми) и редко выходит за пределы этого небольшого класса употреблений, но зато способ его образования — совершенно исключительный! Падежные формы этого нового русского вокатива образуются не присоединением окончания, как обычно, а отбрасыванием его. Вы уже догадались, конечно, что за формы имелись в виду? Ну да, Миш, Сереж, Маш, мам, пап — не правда ли, настоящий звательный падеж, только не для торжественных случаев.

Но больше всего всё-таки в языках мира разных местных, или локативных, падежей. В русском языке падеж, основной ролью для которого является местонахождение, называется предложным, так как он в этих случаях употребляется с предлогами — обычно на или в. В русском языке система локативных падежей не получила развития — точное указание места и направления русский язык полностью поручил разным предлогам: ведь даже единственный русский местный падеж самостоятельно — то есть без предлогов — не употребляется. Однако в древнерусском языке этот падеж вполне мог еще выступать без предлогов: можно было сказать что-то вроде Онъ есть Новѣ городѣ, имея в виду «Он в Новгороде».

Именно так и употребляются «настоящие» местные падежи в тех языках, где они есть (как, например, в санскрите). Но и все индоевропейские языки в целом не очень охотно поручают падежам такую работу. Выражать место и направление движения в этих языках берутся самые разные падежи с самыми разными предлогами. Например, движение куда-то, в каком-то направлении выражается винительным падежом с предлогом типа в, на и др. (только в древних индоевропейских языках, таких, как санскрит и греческий, можно было обходиться винительным без предлога — помните наш греческий пример Сову в Афины?). А движение откуда-то, из чего-то часто выражается (как в русском) родительным падежом с предлогами из, от, с и др. Только в нескольких индоевропейских языках есть для этого особый падеж — отложительный, или аблатив (прежде всего, в санскрите и армянском; латинский падеж, который в грамматиках называется аблативом, на самом деле с тем же правом мог бы называться и творительным, и местным — слишком во многих разных амплуа выступает он одновременно).

Но в других языках разные местные значения выражаются именно падежами; понятно, что падежей для этого может понадобиться много — по крайней мере, не меньше, чем существует, например, в русском языке разных пространственных предлогов. Так и получается в этих языках особый под-падеж и над-падеж, из-падеж и из-под-падеж, за-падеж и перед-падеж и даже между-падеж. И еще к тому же различается движение по направлению к, по направлению от, а иногда еще и движение мимо или движение вплотную к — и т. п. Например, если мы переведем следующие четыре предложения на почти любой из дагестанских языков (будь то аварский, лезгинский, даргинский или табасаранский — я назвал только самые распространенные), то слово дом каждый раз будет стоять в своем особом местном падеже (зато никаких предлогов не понадобится!):

Змея ползет к дому;
Змея заползла под дом;
Змея проползает под домом,
Змея выползла из-под дома,
Змея ползет от дома.

Пожалуй, приходится удивляться, что при такой системе местных падежей их общее число в самом «богатом» на падежи табасаранском языке оказывается всего сорок шесть (из них местных — около сорока), а не пятьдесят и не сто! Ну а в финском и венгерском языках, как вы помните, местных падежей и того меньше — всего около десятка.

^

6. Грамматический род

Существительные в языках изменяются по падежам и числам, но не по родам. Род — это постоянное свойство существительного — на всю его жизнь в языке. Слова, принадлежащие в языке к разным родам, могут на вид почти не отличаться друг от друга, как, например, русские папа и мама, мышь и конь, так что для иностранца выучить «чужой» род обычно очень трудно. Те из вас, кто изучал французский или немецкий язык, где (в отличие от английского) есть род, прекрасно это знают. Между тем выучить, какое существительное принадлежит к какому роду в языке, совершенно необходимо, если хочешь не делать на этом языке ошибок, — потому что сущность рода состоит в том, что слова разных родов требуют, чтобы связанные с ними соседние слова принимали разные формы. Например, в русском языке, как известно, слово стул мужского рода, а табуретка — женского, поэтому по-русски мы говорим этот стул, но эта табуретка, по-французски наоборот, стул (chaise) — женского рода, а табуретка (tabouret) — мужского, но и по-французски «этот стул» и «эта табуретка» тоже звучат по-разному: cette chaise и се tabouret. И только в таком языке, как английский, где родов нет, слову «этот» (this) всё равно, какое слово стоит с ним рядом — «стул», «книга», «табуретка» или «кенгуру», — во всех случаях оно останется неизменным this. Зависимость от рода существительного (лингвисты называют ее «согласованием по роду») может проявляться у прилагательных, местоимений, глаголов, артиклей и даже предлогов и наречий. И всегда это означает одно и то же: у глагола, или прилагательного, или артикля, или предлога столько форм, сколько родов существительных есть в этом языке. Например, в русских предложениях мы всегда выбираем между разными формами прилагательных (например, красный/красная/красное), местоимений (например, весь/вся/всё), глаголов — правда, только в прошедшем времени (пакет пришел, телеграмма пришла, письмо пришло — но пакет/телеграмма/письмо приходит/придет). Во французском и немецком глаголы вообще не согласуются по роду, зато в арабском глагол согласуется по роду во всех временах. Пример согласования артикля по роду дают как раз французский и немецкий — во французском по две формы каждого артикля, а в немецком — по три (а сколько родов существительных в этих языках, вы теперь легко догадаетесь сами). Но в дагестанских языках согласование по роду настолько распространено, что говорящий, например, на аварском языке должен выбирать форму для наречия домой в зависимости от того, мужчина шел домой или женщина. А в некоторых чадских языках (в самом сердце Тропической Африки) и предлоги (например, с или от) принимают разные формы в зависимости от рода связанного с ними существительного.

Когда родов существительных в языке очень много, их называют классами. А сколько это — «много»? Во французском и шведском — два рода, в русском и немецком — три, в дагестанских и австралийских языках обычно четыре-пять классов, и это уже довольно много, но больше всего классов в языках Африки (особенно в языках банту), где, бывает, различается и пятнадцать, и двадцать классов существительных. Рекордсменом же среди африканских языков в этой области, бесспорно, является западноафриканский язык фула (или фульфульде), в некоторых диалектах которого лингвисты насчитывают двадцать пять классов. В языках банту согласование с существительным по классу распространяется почти на все другие слова в предложении — и прилагательные, и местоимения, и числительные, и глаголы (во всех формах). Вот, например, как выглядят несколько предложений с одним и тем же глаголом «упасть», числительным «один» и местоимением «этот» на языке суахили (это самый крупный и самый известный из языков банту):

Mtoto huyu mmoja ameanguka (класс «людей»).
Ребенок этот один упал.

Mti	huu	mmoja	umeanguka(класс «растений»)
Дерево	это	одно	упало.
Chungwa	hili	moja	limeanguka(класс «плодов»)
Апельсин	этот	один	упал.
Kifuko	hiki	kimoja	kimeanguka(класс «вещей»)
Кошелек	этот	один	упал.

Легко заметить, что в языке суахили принадлежность слова к тому или иному классу выражается прежде всего в том, как выглядят другие слова, связанные с этим словом в предложении. Так, например, если упал кошелек (а слово кошелек относится к так называемому классу «вещей»), то глагол упасть имеет в начале показатель ki-, а если упало дерево (это слово, само собой разумеется, относится к особому классу деревьев), то тот же глагол упасть будет иметь в начале уже не ki-, а u- и так далее. Похожие изменения будут происходить не только с глаголами, но и с прилагательными, числительными и местоимениями суахили. Показатели типа ki, u (в нашем примере встречаются еще li, а и др., а вообще в языке суахили их гораздо больше) называются «классными показателями» и буквально пронизывают почти каждое предложение на суахили: без них нельзя построить практически никакого, даже самого простого высказывания.

И всё-таки как же слова в языке распределяются по разным классам? Это очень сложный вопрос для лингвистов, потому что, с одной стороны, никакой особенной «родовой» разницы по смыслу между стулом и табуреткой, конечно, нет, и примеров на то, как слова, обозначающие, в общем, похожие вещи, различаются по классу, причем по-разному в разных языках, очень много. Вот слово «письмо» в немецком языке мужского рода, во французском — женского, а в русском — среднего, а «книга» почему-то в немецком среднего, во французском — мужского, а в русском, наоборот, — женского.

С другой стороны, не случайно же эти группы слов называются «мужскими» и «женскими», ведь обычно во всех языках с системой родов существительные, обозначающие мужчин, и существительные, обозначающие женщин, относятся к разным родам. Бывает и так, что только благодаря роду названия людей различаются по смыслу (как, например, в русском: супруг и супруга). А в испанском языке, например, именно так устроены пары брат — сестра (herman-o — herman-a) и сын — дочь (hij-o — hij-a): каждый раз это как бы одно и то же слово, но, в зависимости от пола обозначаемого лица, оно или мужского, или женского рода. Конечно, было бы очень сильным преувеличением считать, что в каком-нибудь языке род полностью соответствует различиям по полу (вспомним наши примеры про табуретку, письмо и др.), но, тем не менее, язык обычно организует такие классы слов «вокруг» каких-то очень простых и понятных противопоставлений — иначе говорящим было бы очень трудно владеть всей этой системой. Если в языке два рода, то это обычно противопоставление «мужской» — «женский» (как, например, во французском или итальянском) или «человек» — «не человек» (как, например, в шведском); если три рода — то различаются «мужчины», «женщины» и «вещи» (неодушевленные предметы среднего рода).

Если же родов, или классов, много, они противопоставлены более сложным образом: противопоставляются люди и животные, длинные, гибкие и круглые предметы (например, палки, веревки, волосы и плоды деревьев), большие и маленькие предметы (например, великан и карлик, домик и домище), предметы, сделанные человеком, и природные объекты, жидкости и вещества и т. д. и т. п. Так, в языке суахили слово с корнем — ti-, который значит «дерево/древесина», может попасть в специальный класс растений, и тогда оно звучит mti и значит «(растущее) дерево», а если оно попадает в класс предметов, сделанных человеком, то оно звучит kiti и означает «стул».

^

7. Время

До сих пор мы говорили о грамматических особенностях существительных, давайте теперь попробуем обратиться к глаголам и посмотреть, какие понятия в языках мира чаще всего оказываются обязательно выраженными в глаголе.

Одно из самых распространенных грамматических значений глагола — это, конечно, время. Ведь глагол обозначает событие, а всякое событие происходит когда-то. Поэтому все языки имеют средства определять время события, и в очень многих языках (в том числе в русском) результаты своих «измерений» говорящим приходится указывать обязательно, то есть каждый раз, когда они употребляют глагольные формы. Делается это с помощью специальных глагольных окончаний или суффиксов, — например, в русском: узна-л, узна-ет и т. д.

Но ведь, чтобы что-то измерить, надо это «что-то» сравнить с эталоном меры. В самом деле, когда мы измеряем длину, у нас есть линейка, на ней отложены меры длины — эталоны (например, это могут быть сантиметры), и измерение длины или ширины какого-то предмета состоит в том, что мы сравниваем его длину с сантиметром или пятью, двадцатью и т. д. сантиметрами: больше она, меньше или в точности равна этой величине. И время мы с вами в жизни тоже обычно измеряем с помощью эталонов, только эталоны эти особые: число оборотов Земли вокруг своей оси (сутки) или вокруг Солнца (год). Но эти эталоны измерения времени человечество придумало не очень давно — значительно позже, чем возник язык. К тому же они используются не во всех культурах. До сих пор существуют культуры, не знающие этих эталонов (и вполне хорошо без них обходящиеся) — например, у многих австралийских и африканских народов нет того, что мы могли бы назвать «летосчислением». Но ведь языки-то есть у всех народов — и от того, есть в данной культуре летосчисление или нет, устройство языка, в общем, не зависит.

Всё дело в том, что в своих языках люди используют совершенно другой способ измерения времени — очень простой и общий у всех племен и народов: одно событие сравнивается с другим и определяется, раньше оно произошло или позже. Действительно простой способ, и никаких приборов для этого не нужно! Но с каким событием сравнивать лучше? Что выбрать в качестве эталона? И здесь все языки тоже сходятся: «главным» событием они выбирают момент речи, то есть тот момент, в который мы говорим об этом событии. Событие может происходить раньше этого момента — тогда мы говорим о нем в прошедшем времени; оно может происходить позже момента речи — тогда оно относится к будущему времени; наконец, оно может происходить одновременно с моментом речи — как раз в тот момент, когда мы о нем рассказываем, — это настоящее время. Как видим, других возможностей просто нет, поэтому в языках обычно три времени: настоящее, прошедшее и будущее.

Есть, правда, языки, которые объединяют настоящее и будущее: в японском и финском, например, дело обстоит именно так. Говорящие на этих языках должны обязательно различать только прошедшее и непрошедшее время, для этого они выбирают то или иное окончание глагола, а уточнять, произойдет ли событие в будущем или уже сейчас происходит, они могут на свое усмотрение, по желанию, добавив, например, слово сейчас к форме непрошедшего времени глагола. Гораздо труднее найти в мире язык, где бы различалось только будущее и небудущее и говорящим было бы «не очень важно», сейчас происходит событие или произошло в прошлом. Тем не менее еще в начале XX века знаменитый американский лингвист Эдвард Сепир нашел такой язык у одного из племен североамериканских индейцев (в штате Орегон, на северо-западе США) и описал его. Этот язык называется такельма. Языка же, в котором бы противопоставлялось настоящее — ненастоящее время, то есть в котором бы прошлое объединялось с будущим, наверное, в природе нет, по крайней мере, до сих пор такого языка не найдено.

Таким образом, в языке может быть три или (гораздо реже) два времени. Но во многих грамматиках вы найдете совсем другие цифры: пять времен, десять, двенадцать и даже, может быть, больше. Это значит, что автор грамматики одновременно с временем описывает что-то еще, какие-то другие категории. Это может быть вид, о котором мы будем говорить в следующем разделе, а может быть, например, временная дистанция. Вот о том, что такое временная дистанция, мы и поговорим сейчас.

Время и временна'я дистанция. Грамматическое время только ориентирует событие относительно момента речи, то есть определяет, раньше оно произошло или позже. А ведь можно задать и другой вопрос — насколько раньше или позже произошло это событие. Понятно, что такой вопрос может относиться к глаголу лишь в прошедшем или будущем времени, но не в настоящем.

Событие, например, может быть очень близко от момента речи. Для прошедшего времени это значит «только что произошло», для будущего — «вот-вот произойдет». В русском языке это всё равно прошедшее или будущее время, а вот, например, по-французски в первом случае с глаголом нужно употребить еще глагол venir («приходить»), а во втором — глагол aller («идти, уходить»). Таким образом, сказанное по-французски Il vient de casser la tasse (буквально Он приходит от разбивания чашки) значит что-то вроде: «<Смотрите под ноги, кругом осколки!> Он только что разбил чашку»; Il va casser la tasse (то есть, Он идет разбить чашку) — что-то вроде: «<Держите его>, сейчас он разобьет чашку!»

Конечно, по-русски французские конструкции с «идти» и «приходить» выглядят несколько громоздко, но, между прочим, мы с вами в довольно похожих ситуациях употребляем выражения типа: Всё идет к тому, чтобы… — или: Вышло так, что… Правда, в таких случаях речь вовсе не обязательно идет именно о ближайшем будущем или недавнем прошлом, но, тем не менее, такого рода выражения в нашем с вами, русском, языке в какой-то степени помогают нам понять «логику» французского, — например, почему в подобных случаях он выбирает эти, а не какие-то другие глаголы.

Больше всего знамениты своей способностью выражать разные временные дистанции языки банту, особенно те из них, на которых говорят в Экваториальной Африке (в Заире, Кении и других странах). Там глагол имеет не одну, а несколько разных форм (главным образом в прошедшем времени — прошедшее вообще в языках оказывается важнее и значительнее будущего) в зависимости от временной дистанции. Например, глагол может иметь разные окончания в зависимости от того, произошло ли событие:

— только что,
— несколько дней назад,
— около месяца назад,
— очень давно (например, много лет назад), — да и это еще не предел возможного для языков банту…

^

8. Вид

Вид — самая главная глагольная категория. Если в языке глагол имеет хоть какие-то грамматические формы, среди них обязательно есть видовые. С другой стороны, вид глагола тем или иным способом выражается, как кажется, абсолютно во всех языках. Даже в таких языках «без грамматики» (подробнее о них мы поговорим позже, в последнем разделе этой главы), как креольские или китайский, есть способы выразить вид глагола — таким образом, ни один язык без вида не обходится. Если бы мы пытались объяснить это обстоятельство, то в конце концов, наверное, сочли бы его вполне естественным. Действительно, ведь что такое «вид»? Вид — это как бы способ смотреть на ситуацию, способ «увидеть» ее. Когда мы смотрим на какой-нибудь предмет (особенно если он большой или сложно устроенный), мы не можем сразу охватить его взглядом, поэтому мы обсуждаем его «вид спереди», «вид сзади», «вид сбоку» и т. д. Также и ситуация — обычно она, так сказать, «не помещается» целиком, в своем полном виде, в нашем предложении, поэтому мы и говорим, что употребляем не глагол, а какую-то из его разных видовых форм.

Конечно, пока что это очень расплывчатое описание того, что такое вид. Но, как всегда бывает, самое существенное и главное в языке (а значит, самое простое и естественное для говорящих на нем людей!) оказывается одновременно и самым сложным с точки зрения той науки, которая язык описывает, то есть лингвистики. Лингвисты до сих пор спорят, что такое, например, русский вид и какие значения он выражает. А ведь в разных языках значения вида, как правило, еще и не совпадают (или не полностью совпадают) между собой!

Повторяемость. Говоря о разных значениях вида (о разных «видах» вида), удобно вернуться к нашему простому сравнению: вот ситуация и вот мы на нее смотрим. Например, можно смотреть на ситуацию как бы «снаружи», «издалека»: мы наблюдаем ее всю сразу, целиком, как обычный предмет, и можем, скажем, посчитать, сколько раз она повторяется, — почти так же, как мы считаем число предметов. Это значение глагольного вида очень близко к значению числа. В русском языке оно тоже встречается, — например, в таких довольно редких формах, как хаживал (то есть «„приводил время от времени, много раз“), сиживал (= „сидел время от времени, много раз“). В других славянских языках (например, в чешском) такие формы „повторяющегося вида“ у глаголов распространены больше. Зато в русском языке можно встретить видовые формы, выражающие не простую, а „ослабленную“ повторяемость, — например, позванивать, почитывать. Ведь позванивать означает не просто „звонить несколько раз“ — это значит „звонить время от времени, но не очень регулярно и не очень часто“. Более „обычная“, „стандартная“ повторяемость в русском языке специального выражения не имеет.

Но таких языков, в которых простая повторяемость выражается особыми глагольными формами, в мире тоже немало. Например, в эскимосском языке повторяемость (частая или регулярная) — это очень характерное значение глагольного вида, так что, прежде чем перевести на свой язык, даже самые обычные русские предложения типа:

Я купаюсь в озере или

Я пасу оленей —

эскимос должен уточнить („Прямо сейчас купаюсь/пасу — или время от времени, иногда?“), и, в случае если это действие тем или иным способом повторяется, он обязательно выберет специальную форму глагольного вида.

Ситуация может повторяться не полностью — например, одно и то же событие может происходить каждый раз с новыми участниками. Такая повторяемость значительно дальше от простого множественного числа, пересчитывающего одинаковые предметы. Мы говорим:

Слон перебил всю посуду в лавке

— или:

Когда он вошел, все стаканы попадали с полки, —

как бы считая, что одно и то же действие произошло последовательно с разными объектами: они стали падать или разбиваться один за другим. Тем самым в этом смысле ситуация с точки зрения языка всё-таки повторилась, и то, что она повторилась, выражено в специальной форме глагола. В русском языке это прежде всего формы с приставками пере- и по-, они очень распространены, и вообще это значение вида (этот тип повторяемости ситуации) очень характерно для славянских языков.

„Актуальность“. Продолжим рассматривать „вид ситуации снаружи“. Здесь может быть еще одно очень важное различие, которое лингвисты называют различием актуальных и неактуальных ситуаций. При этом имеется в виду, в общем, очень простая вещь: любая ситуация (например, смеяться) актуальна, если она имеет место в строго определенный момент или промежуток времени. Про такую ситуацию мы, естественно, можем сказать, когда именно она происходила (не обязательно указывая точное время по часам и минутам, но всё же соотнося ее с каким-то вполне определенным временем). Например, актуальны будут такие ситуации:

Смотри, вот сейчас он опять смеется;

Вчера я проходил мимо его комнаты и слышал, как он смеялся.

С другой стороны, если ситуация не актуальна, то это значит, что она существует не сейчас, не в данную минуту и не существовала вчера — она как бы существует „вообще“. Мы не можем точно указать, из чего и как она складывается (может быть, из многих мелких актуальных фактов), но в результате получается, что мы всё-таки знаем, что она существует. Например, мы можем сказать:

Я хорошо его знаю — он не плачет по таким пустякам;

Когда у человека горе — он плачет.

Эти ситуации неактуальны — мы не можем, например, услышав такие предложения, спросить: „Когда (не) плачет?“ Единственный ответ, который можно дать на такой странный вопрос, — это „Как „когда“? Ну просто — вообще“. Вот неактуальные ситуации — это и есть такие вообще-ситуации, всегда-ситуации. Их в нашей жизни бывает довольно много: в частности, когда мы говорим о чьих-то свойствах, привычках, отличительных признаках, мы, как правило, используем именно неактуальные глаголы.

Интересно, что есть ситуации, которые можно понять только актуально, а есть такие, которые допускают только неактуальное понимание. Возьмем такое предложение:

Лиза пишет диктант.

Скорее всего оно значит, что Лиза пишет диктант сейчас, в данный момент, то есть актуально. С другой стороны, если мы скажем:

Лиза пишет книгу, —

то, в отличие от предыдущего случая, это совершенно не обязательно будет значить, что Лиза пишет книгу именно сию секунду: книга — не письмо и не записка, ее „одним духом“ не напишешь, так что скорее всего наше предложение значит, что Лиза вообще (то есть неактуально) занята тем, что сочиняет книгу. Ну а если мы скажем так:

Лиза пишет книги, —

то в этом случае, понятно, актуальное осмысление становится почти невероятным. Ведь нельзя же, в самом деле, представлять себе, что Лиза, как Юлий Цезарь, склонилась над столом (хотя во времена Юлия Цезаря столов не было, но это я так, к слову) и одновременно пишет сразу несколько книг, пока мы за ней незаметно наблюдаем. Нет, конечно, когда так говорят, мы представляем себе совсем другое: мы понимаем, что Лиза — это известный писатель, она занята тем, что пишет книги, это ее профессия — „вообще“. А что она делала при этом вчера или делает сейчас — мы не знаем и не можем знать. Это наше незнание, надо сказать, очень характерно для неактуальных ситуаций. Почему? Очень просто — ведь общий смысл таких „неактуальных“ ситуаций обычно никак не связан с тем, что именно человек делает в тот или иной конкретный, актуальный период времени. Если в ситуации „Лиза пишет диктант“ мы легко представляем себе, что конкретно происходит: вот Лиза пишет слово, пишет другое, потом ставит запятую и т. д., то ситуация „Лиза пишет книги“ настолько далека от какого-то конкретного момента, ее „вид“ так обобщен в нашем сознании, что трудно даже вообразить, чем именно занимается сейчас наша писательница — может быть, как раз сейчас она пишет, а может быть, куда-то идет и по дороге обдумывает характер главной героини рассказа, может быть, она уснула, и ей снится новый роман, а может быть, она спит без снов — и нам, и языку это не важно, потому что всё равно по поводу Лизиной жизни в целом, оценивая ее, так сказать, „с птичьего полета“, мы говорим: „Лиза пишет книги“.

Надо сказать, что русскому языку всё это значительно более безразлично, чем многим другим языкам: ведь в русском языке и в актуальном, и в неактуальном употреблениях мы используем одну и ту же форму глагола: форму несовершенного вида настоящего времени (пишет, читает). Совсем иное дело в английском языке: там в зависимости от актуального или неактуального понимания выбираются разные видовые формы одного и того же глагола. Самый простой пример: предложение

Не is writing

означает, что он пишет сейчас (то есть актуально), а предложение

Не writes

означает, что он пишет вообще, это его свойство (может быть — умеет писать, может быть — в жизни много пишет и т. п.). Вспомните еще примеры из любого учебника английского языка: предложение

Не is going to school — „Он <сейчас> идет в школу“

сравнивается с предложением

Не goes to school — „Он ходит в школу“ (то есть „он школьник“).

Первое из них — это актуальное хождение, второе — нет. Заметьте, что в русских переводах мы должны употребить разные глаголы, причем оказывается, что русский глагол ходить действительно чаще всего ведет себя как неактуальный глагол, в отличие от идти. Конечно, и в английском языке тоже есть глаголы, которые в основном бывают неактуальными, это такие глаголы-свойства. Но для грамматики английского языка это имеет более серьезные последствия, чем для русской: у английских неактуальных глаголов оказываются невозможными примерно половина форм — это как раз те, которые выражают актуальный вид! Так, от глагола to know „знать“ в нормальном случае нельзя образовать форму is knowing: такая форма значила бы что-то вроде „как раз сию секунду он знает“, но знание (по крайней мере, с точки зрения английского языка) устроено не так: знание ведь не пиджак, его нельзя то надевать, то снимать; если человек что-то узнал, то он уже в любой момент своей жизни будет (неактуально) знать это, это стало его свойством. Конечно, можно забыть то, что ты знал, но, между прочим, от человека это совершенно не зависит: нельзя ничего забыть нарочно, как бы нам этого иногда ни хотелось.

Вы видите, что актуальность и неактуальность — очень своеобразные видовые значения. Для тех, чей родной язык — русский, они, пожалуй, немного непривычны, но, вообще-то, это значения довольно типичные: кроме английского они присутствуют и во многих других распространенных языках мира, — например, в испанском или в тюркских.

Длительность и недлительность. До сих пор мы говорили только о таком взгляде на ситуацию, когда мы должны были немного отстраняться от ситуации и смотреть на нее издалека — чтобы определить, сколько раз она возникает или насколько она привязана к конкретному промежутку времени. Но есть и другой очень важный способ оценивать ситуацию, к которому мы сейчас и переходим. Этот способ предполагает, что говорящий не отстраняется от ситуации, а, наоборот, как бы пытается поместить себя „внутрь“ нее, с тем чтобы выделить не всю ситуацию, а какую-то ее часть, наиболее для говорящего важную. И вместо вопроса „Одна ситуация или несколько?“, чтобы правильно выбрать форму такого „внутреннего“ вида, говорящий будет задавать другие вопросы: „Вся ситуация или ее часть?“; „Начало ситуации, середина или конец?“.

Но для этого прежде всего необходимо, чтобы сама ситуация была устроена „удобно“ — иными словами, ситуация должна продолжаться достаточно долго, чтобы у нее можно было различить начало, середину и конец. Между тем далеко не все ситуации в жизни устроены так. Точно так же, как раньше мы видели, что бывают преимущественно актуальные и преимущественно неактуальные ситуации (знать, ходить в школу, писать книги), теперь нам предстоит убедиться, что бывают, так сказать, ситуации-точки (у которых начало — это одновременно и конец, а середины нет вовсе) и ситуации-отрезки (у которых все эти части есть). Типичная ситуация-точка представлена в предложении:

Шар лопнул.

Действительно, о какой тут середине может идти речь, если, как говорится, и оглянуться не успеешь, как вместо шара у тебя в руках уже неизвестно что… Такую ситуацию-точку никак нельзя растянуть, сколько ни старайся. Но вот ситуацию-отрезок в принципе можно „сжать“ до точки. Например, мы можем сказать:

Александр Македонский взял Афины.

На самом деле, конечно, такое событие (штурм и взятие целого города) не происходит мгновенно — оно может занимать даже многие месяцы. Но когда мы говорим взял — для нас это не важно, мы как бы соглашаемся забыть о том, что у взятия города было начало и был конец, мы „сжали“ его до точки, которую теперь можем поместить в один ряд с другими такими же „сжатыми“ точками. Этот ряд, например, очень естественно может образовать рассказ об истории Афин: в таком-то году город был построен (тоже дело долгое, а для нас — точка), в таком-то — стал столицей, тогда-то — участвовал в войне с персами… и, наконец, был взят Александром, с чего мы и начали. Много-много точек, и каждый раз нас интересует только одно: было или не было? Если было, мы еще можем спросить, когда было, и указать дату или момент события в ряду других.

Во многих языках глаголы требуют в таком случае форм особого вида. Этот вид обычно так и называется — точечным. Есть у него еще одно красивое греческое название — аорист.

В русском языке точечных форм „в чистом виде“ нет (хотя такие глагольные формы, как взял, неплохо передают именно это значение — правда, не всегда). Но если мы опять-таки обратимся к английскому языку, то увидим, что точечный вид передается там так называемыми „простыми формами“ (серии indefinite, как пишут сами англичане в своих грамматиках). Например, глагол „петь“ в простой форме (прошедшего времени — собственно, именно прошедшее время здесь не обязательно, но по смыслу, пожалуй, наиболее уместно) выглядит так:

Lisa sang.

Что значит это предложение? На русский язык его не так-то просто перевести. Здесь возможно несколько вариантов: „Лиза спела“ (допела до конца и больше петь не будет); „Лиза попела“ (пела, а потом перестала — но, может быть, еще споет); наконец, „Лиза пела“ (например, если я записываю в дневнике:

„28 июля. Был в гостях у Марины Анатольевны. Познакомился с Чарлзом Диккенсом и знаменитой певицей Лизой. Лиза пела. У нее чудесный голос“).

То общее, что объединяет все эти переводы, — идея представления события как точки в прошлом, в ряду других событий.

Итак, с ситуациями-точками (и со „сжатыми“ до точки ситуациями) мы более или менее разобрались. А как могут выглядеть ситуации-отрезки?

Если ситуация предстает перед нами не „сжатой“, а, наоборот, „растянутой“, то нам легко „разглядеть“ в ней начало, середину и конец. И вид глагола оказывается таким прожектором, который высвечивает нам эти фрагменты ситуации. Три основных значения, которые он при этом может приобретать, — это значения начинательности, длительности и завершенности (законченности).

Значение начинательности хорошо известно говорящим на русском и других славянских языках — украинском, польском, чешском, болгарском и др. Специальные формы глаголов, такие, как запел (от пел), замолчал (от молчал), пошел (от шел) и под., обозначают как раз начало ситуации. О том, что было дальше, при этом говорящий не сообщает — его „прожектор“ сфокусирован только на начале, на том моменте, когда происходит переход от „события не было“ к „событие есть“.

Чаще всего в языках особыми видовыми формами передается значение длительности. Оно соответствует положению наблюдателя как бы „внутри“ ситуации: в тот момент, когда мы о ней говорим, ситуация длится; иными словами, она началась раньше и закончится позже этого момента. Наш воображаемый прожектор направлен в обе стороны длинного тоннеля, и лучи его постепенно гаснут в темноте.

Интересное значение вида, которое можно было бы назвать „продолжательность“, есть в дагестанских языках: там особая форма вида глагола — например, глагола со значением „работать“, или „гулять“, или „петь“ и т. д. — выражает смысл „Он всё еще работает (гуляет, поет и т. д.)“. Кстати, похожее значение в английском передается особым вспомогательным глаголом to keep (который вообще-то значит „держать“): предложение Lisa keeps working (буквально — „Лиза держит работу“) как раз и означает „Лиза продолжает работать, не бросает работы“ (между прочим, русское „не бросать“ — это почти то же, что „держать“, не правда ли?).

Обычно длительность противопоставлена завершенности (законченности) действия. В русском языке — где это противопоставление тоже есть — она отразилась даже в названиях видов: „несовершенный“ (то есть описывающий длящееся — как бы незавершенное — действие) и „совершенный“ (описывающий действие недлящееся). Сравним такую пару предложений:

Поезд медленно останавливался, приближаясь к станции;

Поезд подошел к станции и остановился.

Несовершенный вид в первом предложении говорит о том, что действие длится: поезд начал останавливаться некоторое время назад и еще продолжает двигаться. Во втором предложении ясно сказано, что ситуация „останавливаться“ исчерпана: поезд уже остановился, больше движение продолжаться не может.

Конечно, русский совершенный и несовершенный вид устроены гораздо сложнее, чем здесь сказано. Оба они выражают и много других значений — этих значений так много, что лингвисты даже спорят друг с другом по поводу некоторых из них. Но основу русского вида всё-таки, пожалуй, составляют пары, похожие на те, что только что были приведены: несовершенный вид показывает нам середину без начала и конца, а совершенный — обычно конец ситуации или просто ситуацию-точку, которая не может длиться.

Длительность, конечно, выражается особым образом не только в славянских языках. В грамматиках французского, итальянского, испанского и других романских языков обязательно упоминается особая глагольная форма — имперфект. По сути дела, это не что иное, как длительный вид, но с некоторыми особенностями. Одной из них является то, что романский имперфект возможен только в прошедшем времени — а, например, в будущем времени эти языки не дают возможность выразить видовой характер ситуации. В русском языке мы можем свободно сказать в будущем времени и Поезд остановится (совершенный вид), и Поезд будет останавливаться (несовершенный вид). Правда, и в русском языке не все времена так снисходительно относятся к обоим видам. В настоящем времени совершенный вид оказывается невозможен: мы можем сказать только поезд останавливается (в несовершенном виде), а все попытки превратить останавливаться в остановиться неизбежно приведут к тому, что мы будем вынуждены поменять настоящее время либо на прошедшее, либо на будущее (попробуйте сами!). Попробовали? Ну, теперь вам уже, наверно, кажется не таким странным и то, что во французском особая форма для длящихся ситуаций возможна только в прошедшем времени. Зато в английском языке длительность выражается в любом времени: эти формы относятся в английских грамматиках к серии „continuous“, нам уже приходилось о них говорить и раньше (поскольку длительные формы обычно соотносятся в английском с актуальными ситуациями).

Английский среди других европейских языков оказывается наиболее богатым видовыми формами. К простому („точечному“) и „длительному“ виду добавляются еще формы перфекта. Перфект — это особый вид, противопоставленный и точечному, и длительному; он, с одной стороны, выражает тот факт, что действие завершилось в прошлом (и в этом отношении он немного похож на точечный), а с другой стороны, перфект утверждает, что последствия этого действия еще существуют и в момент речи (и тут перфект отчасти сближается с длительным видом). Помните, как мы разбирали английский пример с написанным письмом: I've written the letter? Так мог сказать человек, который только что написал письмо (действие совершено), но еще не успел отправить (даже, может быть, не успел положить его в конверт), так что результат действия писать (в виде написанного письма) в настоящий момент налицо. Так ведут себя „идеальные“ глаголы в перфекте.

К сожалению, не всё в языках устроено так просто, особенно когда дело касается вида. Здесь многое (и в английском, и в русском языке) зависит от конкретных глаголов. Мы уже обращали на это внимание: одним глаголам нравится изображать точечные ситуации (и они не принимают показателей неточечных видов), другим глаголам — неактуальные ситуации. А бывает и так, что глагол принимает форму какого-нибудь вида, но настолько приспосабливает ее к своим собственным потребностям, что первоначальное значение этого вида и узнать трудно. Возьмем, например, такое русское предложение:

Вот уже четыре года я живу в Африке.

Оно явным образом выражает длительную ситуацию, однако, если мы захотим перевести его на английский язык в длительном виде, это будет ошибка. На самом деле по-английски здесь нужно употребить перфект, который по своему основному значению („достигнутый результат“), казалось бы, не имеет к нашему предложению отношения. Тем не менее англичанин скажет именно так:

I’ve lived in Africa for four years.

Более того, даже мысль „Я (давно) это знаю“ можно выразить в английском языке с помощью перфекта:

I've known it.

Как же такое оказалось возможно? Всё дело в том, что основное значение перфекта к этим глаголам вообще не подходит: ведь не у всякой ситуации может быть результат. И жить, и знать описывают нечто постоянное — процесс или положение дел, которые результата не имеют. Это отличает их от тех ситуаций, которые обязательно предполагают движение к какому-то результату: например, если мы читаем книгу или рисуем домик, то чем больше проходит времени, тем ближе мы к концу, к завершению этого действия.

Когда видовая форма не имеет возможности выражать свое основное значение, ей приходится как-то менять свое значение, приспосабливаясь к конкретному глаголу. Так происходит и с перфектом. У глагола „знать“ нет результата, так что, когда мы употребляем его в перфекте, нам приходится „подгонять“ значение перфекта к этому глаголу, — например, считать, что „знать“ — это в каком-то смысле одновременно и ситуация, и ее результат, так что I've known можно понять и как „Я знаю <сейчас, до сих пор> — в результате того, что я знал это раньше“. Интересно, что по-русски мы иногда выражаемся очень похожим образом: Я всегда это знал — не правда ли, это значит и то, что я знаю это до сих пор? Нечто похожее происходит в русском языке с употреблениями обоих видов. Сложных случаев здесь много, но мы приведем только один пример. Мы уже знаем, что несовершенный вид должен выражать длительное нерезультативное значение. Нередко, однако, глаголы в несовершенном виде не обозначают ни длительности, ни незавершенности, а обозначают то же самое, что и в совершенном виде, то есть достигнутый результат. Например, скажем ли мы:

Я уже прочитал эту книгу — или:

Я уже читал эту книгу, —

в обоих случаях мы понимаем, что книга уже прочитана, то есть результат достигнут. Получается, что в этом случае несовершенный вид уже не может выражать свое „идеальное“ значение незаконченности, и различие между формами совершенного и несовершенного вида как бы вынужденно меняется, становится более сложным. Кстати, не так просто определить, во что это различие превращается. Даже нам, говорящим по-русски, и то не сразу ясно, какая разница между Я уже читал и Я уже прочитал. Но всё же разница здесь есть. Когда человек говорит Я уже прочитал, это значит, что известно, что он начал читать и уже какое-то время читал книгу; утверждается, что чтение закончено». Когда человек говорит Я уже читал, его собеседнику заранее ничего не известно — неизвестно (да и не важно), начинал он читать или нет.

Чтобы это стало яснее, рассмотрим такую ситуацию. Вы вдвоем с приятелем читаете эту книгу — переворачивая страницу за страницей. Прежде чем один из вас перевернет страницу, он, естественно, спрашивает у другого:

Прочитал?

В этом случае как-то нелепо будет выглядеть вопрос:

Ты читал?

Ведь и так ясно, что ваш собеседник читает, нужно узнать только одно — насколько далеко он продвинулся в своем чтении. И наоборот, если вы показываете приятелю какую-то новую (по крайней мере, новую для вас) книгу, то совершенно естественно сказать при этом:

А это у меня «Дочь Монтесумы». Читал?

Ваш приятель скажет, что он не читал, и вы дадите ему почитать. Через некоторое время, встретив его, вы поинтересуетесь уже по-другому:

Ну как «Дочь Монтесумы?» Прочитал?

Сказать читал здесь будет уже неуместно. Таким образом, всякий раз форма типа прочитал заставляла нас проникать внутрь ситуации и разбираться в ее внутренней структуре глубже, чем форма типа читал. Вот какое неожиданное и сложное различие может быть связано с русскими видами. И, добавим, различие очень редкое. Французский язык, например, не сможет различить эти две ситуации, француз в обоих случаях скажет одинаково: J'ai lu, что будет означать и «Я читал», и «Я прочитал». Даже в соседних славянских языках могут возникать трудности с переводом этих двух русских предложений.

Поэтому и считается, что вид — одна из самых главных трудностей при изучении иностранного языка, и ошибок, например, при употреблении русского вида даже самому искушенному в русском языке иностранцу избежать очень трудно.

^

9. Наклонение

До сих пор мы говорили о том, как глагольные категории описывают разного рода особенности ситуаций, совершенно упуская из виду, что ведь это не глагол сам по себе, а человек описывает ситуацию! Просто говорящий может из скромности делать вид, что его как бы не существует, он описывает действительность «как она есть». Но ведь человек вполне может и заявить о своем присутствии — и язык дает ему для этого самые подходящие средства. Мы можем говорить о нашем отношении к тому, что происходит. Например, одно дело — просто сказать:

Пошел дождь, —

это мы описали реальное событие. Совсем другое дело — сказать что-то вроде:

Эх, пошел бы дождь!

В этом случае дождя нет, но мы хотим, чтобы он был, и наше желание в предложении специальным образом выражено. Категорию, которая «помогла» нам это сделать, древние грамматики называли модус, то есть «способ» «думать о ситуации:», «отношение» «говорящего к ситуации>. На русский язык это слово было переведено как наклонение — то, как говорящий склонен (или, как в старину говорили, наклонен) представлять себе ситуацию, что он о ней думает. А что он может думать?

Например, может ничего не думать. Это нейтральное, „никакое“ — или, как его называют в грамматиках, изъявительное наклонение. Это самое скромное наклонение просто описывает реальное событие — и больше ничего.

Может оказаться, что событие, о котором идет речь, на самом деле не имеет отношения к реальности; говорящий может только предполагать, что оно когда-нибудь произойдет:

Если бы ночью светило солнце, а зимой распускались цветы…

Это ирреальное наклонение; в нашем русском примере оно выражено частицей бы, которая сочетается с формами прошедшего времени глаголов (в этом случае, конечно, они уже не имеют прямого отношения к идее прошлого).

Предположив существование какого-нибудь нереального события, мы можем рассуждать дальше: что произойдет при таком условии? Во многих языках нам для этого понадобится особое условное наклонение:

Если бы Кролик
Был покрупнее,
Если бы Тигра
Был посмирнее,
Глупые игры
Нашего Тигры
Кролика бы
Не смущали нисколько…

В русском языке, как легко видеть, способ выражения ирреального и условного наклонений совпадает: это всё та же частица бы. Но, например, во французском языке мы должны будем во втором случае употребить форму особого условного наклонения, которое называется кондиционалис (а по-французски — conditionnel).

Но может быть и так, что сейчас события нет, а говорящий хочет, чтобы оно произошло. Что говорящему делать? Вообще-то, у него есть два пути. Он может „просто“ хотеть — так сказать, пассивно; в крайнем случае, он может сообщить об этом своем желании вслух:

О, если бы кто-нибудь принес мне аленький цветочек…;

Ах, хорошо бы сейчас искупаться в Черном море!

Это тоже будет (точнее, может быть) особое наклонение — оно называется оптатив. В русском языке, правда, такого особого наклонения нет — русский язык и тут не отказался от своей любимой частицы бы. Зато полноценный оптатив имелся в древнегреческом языке и в санскрите.

Другой вариант — говорящий хочет активно, то есть не только хочет и сообщает об этом, но и пытается одновременно заставить (или уговорить) кого-то исполнить его желание:

О дайте, дайте мне свободу…;

Опустите, пожалуйста, синие шторы!;

Не могли бы вы написать мне на память испанский сонет?;

Стоять смирно!

Как видите, способы, которые есть в этом втором случае в распоряжении говорящего, довольно разнообразны. И всё же обычно в языках мира для этого используется одно главное наклонение — догадались ли вы какое? Конечно, речь идет о повелительном наклонении (оно же называется императив). Императив существует почти во всех языках мира, причем часто для выражения этого значения используется самая простая, исходная форма глагола (безо всяких суффиксов или приставок). Бывают языки, в которых различается сразу несколько императивов: например, вежливый и не очень вежливый, или „мягкий“ и „категорический“. Представляете, как удобно говорящим на таком языке родителям — вместо того чтобы произносить длинную фразу вроде:

Категорически в последний раз предупреждаю: немедленно безо всяких разговоров иди домой! —

им достаточно только поставить глагол „идти“ в форму категорического императива — и эффект будет тот же самый (если будет).

В русском языке (в отличие, например, от японского или монгольского) таких особых наклонений нет, но из наших примеров вы могли заметить, что в русском языке существуют и более сложные формы для выражения просьб и требований. Это могут быть опять-таки формы с частицей бы (в этом случае они выражают особую вежливость: не могли бы вы… не были ли бы вы так любезны…), а могут быть, например, и формы инфинитива (молчать! — чем не категорический императив?)

Далее, говорящий может не знать точно, произошло событие или нет, и выражать сомнение по этому поводу — с помощью специального „сомневательного“ наклонения. В русском языке мы и в этих случаях почти всегда используем нашу универсальную частицу бы, например:

Будто бы снег идет?

или

— Вам понятно? — Как будто бы понятно…

Зато во многих языках мира такие случаи не только обозначаются с помощью особого наклонения, но иногда еще и различаются причины, по которым говорящий сомневается. Особенно интересно, что бывают языки, которые обязательно заставляют говорящего сообщать, откуда он знает то, о чем он говорит.

Например, если сам он не видел, как происходило событие, то, может быть, он слышал об этом от других. Говорящие по-русски для того, чтобы выразить этот смысл, используют специальные частицы: мол, дескать, де:

…И царицу в тот же час
В бочку с сыном посадили,
Засмолили, покатили
И пустили в Окиян —
Так велел-де царь Салтан.

В болгарском же языке в подобных случаях используют особое „пересказывательное“ наклонение.

Другая возможная причина неуверенности и сомнений говорящего: он только слышал, но не видел, как нечто произошло. Для выражения этого тоже может иметься особое наклонение глагола; такое „слышательное“ наклонение есть, например, в ненецком языке. Ненец сидит внутри своего жилища, и дождь барабанит по крыше. Он говорит своему собеседнику-ненцу:

Дождь, слышь, идет! —

но при этом смысл, который мы по-русски передали отдельным словечком слышь, в ненецком языке „встроен“ в форму глагола, потому что он выражается с помощью особого наклонения.

Наконец, в некоторых языках американских индейцев наклонение используется в еще более необычной ситуации: для обозначения события, которое можно „вычислить“, логически рассуждая.

Вот идет отряд индейцев, преследуя своих врагов, и вдруг один из индейцев видит в глубине леса, среди деревьев, следы костра. Он обращается к вождю и говорит:

Похоже, они прошли здесь неделю назад.

Впрочем, это мы с вами сказали бы так, а индеец, конечно, скажет это по-другому. Сейчас нам важно, что он сказал бы не только что-нибудь вроде одну луну вспять вместо неделю назад; самое главное, что вместо двух слов — похоже и прошли — он сказал бы одно: похоже-прошли, то есть к глаголу „пройти“ он присоединил бы показатель такого необычного для нас „вычислительного“ наклонения.

Как видим, языки необыкновенно разнообразны и изобретательны в этой области: если попытаться собрать все возможные значения категории наклонения в языке, их число окажется довольно велико — что-то около десятка. Но в конкретном языке — русском, французском, английском и т. п. — разных наклонений, как правило, не больше трёх-пяти. Дело в том, что многие, вообще говоря, различающиеся в языках значения оказываются „склеены“ в одно. Именно так устроено, например, русское „сослагательное“ наклонение (то есть наклонение с частицей бы) — оно выражает и условие, и желательность, и нереальность, и многое другое одновременно, то есть формы сослагательного наклонения глагола употребляются во всех этих (как мы убедились, разных) случаях. Следовательно, русский язык как бы „не видит“ между ними различий; он выделяет реальное событие (изъявительное наклонение), побуждение к совершению действия (повелительное) и остальное — то есть всё нереальное, сомнительное, условное. Такое противопоставление встречается в языках довольно часто. Правда, наряду с языками типа русского известны и языки, которые организуют систему наклонений очень дробно: к таким языкам относятся многие языки индейцев или многие языки уральских народов, живущих на севере России (о ненецком языке мы уже говорили, близки к нему в этом отношении и такие, например, языки, как нганасанский и селькупский).

^

10. Языки "без грамматики"

Мы рассмотрели далеко не все, а только самые основные и распространенные грамматические категории существительного и глагола. В большинстве языков к этим категориям добавляются еще многие другие, — например, определенность/неопределенность имени (как в английском, французском и других) или категория лица глагола, как в очень многих языках, и, в частности, в русском (я пиш-у — ты пиш-ешь и т. д.). Есть, однако, и такие языки, где даже те немногие категории, которые мы успели обсудить, — число, род, время — отсутствуют. Представляете — в языке нет времени или числа! Конечно, мы готовы пожалеть говорящих на таком языке: ведь они не виноваты, что им достался такой бедный язык. Но если подумать, окажется, что жалеть нужно… скорее нас с вами.

Действительно, ведь если в языке нет грамматической категории времени, это вовсе не значит, что говорящие на нем не могут ответить на вопрос, когда произошло то или иное событие — до того, как о нем заговорили, или после. Это значит всего лишь, что говорящий не обязан каждый раз, употребляя какой-нибудь глагол, сообщать об этом, — он может делать это только тогда, когда это действительно почему-либо нужно самому говорящему. Как видите, в таком языке будет всего лишь больше свободы, чем у нас с вами: не надо — не говори. Язык с грамматикой можно сравнить с игрой, в которой требуется говорить исключительно в рифму. Так говорить можно, но довольно трудно; говорить без рифм или не обязательно в рифму оказывается, конечно, значительно легче.

Вернемся к времени. В русском языке, как мы знаем, время грамматическое. Но — только для глагола. В формах имен существительных время грамматически не выражается. Конечно, многие существительные обозначают вещи и предметы, которые существуют "вне времени": чашка, ложка или стол не связаны с моментом речи. Но ведь среди существительных есть и такие слова, как приезд, встреча, задержка, раздумье и т. п. Они так же, как и соответствующие глаголы (приехать, встретиться, задержаться, раздумывать) обозначают ситуации, протекающие во времени. Тем не менее грамматических средств, чтобы это время выразить, в русском языке нет. Но значит ли это, что мы не можем определить или указать время встречи, приезда и т. д.? Ведь мы говорим концерт состоится или состоялся, завтрашняя или вчерашняя встреча, прошлые неудачи, ожидаемые победы, старые раны, бывший тренер команды и многое другое — и во всех этих случаях мы указываем не что иное, как время ситуации. Но указание на время будет, во-первых, не обязательно; вместо:

Вчерашняя встреча с Чарлзом Диккенсом произвела на меня большое впечатление —

можно при желании сказать и просто:

Встреча с Чарлзом Диккенсом произвела на меня большое впечатление, —

ничего не говоря о том, когда она случилась. Во-вторых, время здесь выражено отдельным словом, а не особым показателем в составе существительного.

Таким образом, что такое язык без категории времени, можем легко представить себе даже мы, говорящие на русском языке.

Еще легче представить себе язык без рода. Собственно, даже в английском языке грамматического рода почти нет: по-английски говорят одинаково — big ("большой/большая/большое") или my ("мой/моя/мое") и про лиц мужского, и про лиц женского пола, и про неодушевленные предметы — с любым существительным употребляется одна и та же форма прилагательных или артиклей. "Остатки" рода можно найти в английском языке только у личных местоимений: если пришел мужчина или мальчик, англичане скажут:

Не came, —

а если пришла женщина или девочка, то скажут:

She came.

Заметьте, что в отличие от русского языка в глаголе род того, кто пришел, никак не отражается.

Про неодушевленные предметы, с которыми что-то происходит, говорят it: It happens "Это случилось, произошло" (какое-то событие); It is red "Это красное".

По-русски надо уточнить, что именно красное, чтобы правильно перевести: "Он красный" — если это, например, карандаш или дом, "Она красная" — если это стена или роза, или, может быть, "Оно красное" — если это яблоко или перо.

Вы, наверное, знаете, что it положено обычно говорить и про животных, так что, если русское Он проголодался может относиться и к псу, и к его хозяину, английский язык в таких случаях вполне определенно говорит, о ком идет речь: если речь о человеке, тогда —

Не is hungry, —

а если о собаке, то только —

It is hungry.

Есть языки, в которых даже личные местоимения не различают рода, — например, армянский язык. И "он", и "она", и "оно" в армянском языке обозначаются одним и тем же словом na. Точно так же устроены персидский, венгерский и тюркские языки — это языки, в которых грамматический род отсутствует полностью. Попробуйте-ка перевести на такой язык, например, заголовок газетной статьи вроде "Он и она" или название французского журнала "Elle" (то есть опять же "Она")! Впрочем, с точки зрения некоторых языков с пятнадцатью-двадцатью классами и русский язык — очень бедный. Ведь когда сказитель западноафриканского народа фульбе (говорящего на языке фульфульде — помните?) произносит перед своими слушателями такую, например, строчку из баллады о герое прошлых дней:

Он опустил ее на землю, он направил ее к дому, —

никто не задает ему вопросов, всем всё ясно. А мы из буквального русского перевода можем только догадаться, что "он" — это, наверное, и есть герой, о котором идет речь, но кто же "она"? Слушатели-фульбе это прекрасно понимают: в первом случае "она" — это "нога", во втором случае — "дорога"! Эти слова в языке фульфульде принадлежат к разным классам, и местоимения, соотносящиеся с ними, тоже будут иметь разную форму (первое будет звучать как ngal, а второе — как ngol, и, уверяю вас, фульбе ни за что их не перепутают). Если у вас в языке более двадцати классов, то очень легко бывает обходиться одними местоимениями (ведь сказать "он" тогда можно более чем двадцатью способами!). Русскому языку до такого богатства, понятное дело, далеко.

Язык без падежей, в общем, тоже легко представить: ведь в английском или французском нет падежей, если, конечно, не считать падежей уличных местоимений. Когда по-английски говорят:

Peter gave John a book, —

мы понимаем и переводим это единственным образом: "Питер дал Джону книгу". Значит, мы понимаем, что Питер и Джон — разные действующие лица в этой истории и роли у них разные. Именно это мы и обозначаем в русском языке, когда употребляем имя Питер в именительном падеже, а Джон — в дательном. Англичане эту разницу, конечно, тоже понимают. Ведь если они говорят то же самое, не называя имен, "Он дал ему книгу", то они, как и русские, выбирают разные падежные формы местоимений: Не gave him a book.

Но как же они обходятся без падежей существительных, распределяя роли в предложении? Во-первых, просто догадываются. Ведь в действительности не так уж часто встречаются ситуации, в которых роли можно перепутать. Если у нас предложение с глаголом читать и двумя существительными — девочка и книга, то довольно легко догадаться, кто что читает. Да и кто кого ловит, тоже легко догадаться — помните наше предложение с глаголом ловить и существительными старик, невод, рыба? Не может же, в самом деле, оказаться, что невод ловит рыбу стариком! Так что, если говорить честно, падежи нам не так уж и нужны. Хотя, конечно, бывают трудные случаи, и нам с вами они тоже известны, хотя и говорим мы на языке с падежами. Например, знаменитое предложение (его очень любят лингвисты):

Мать любит дочь.

Здесь два разных падежа, именительный и винительный, но формы их у данных слов совпадают, так что мы оказываемся в точности в положении англичан или французов с их "беспадежными" языками, и причем в абсолютно безнадежной ситуации, когда угадать, кто кого любит, вообще говоря, никак нельзя. "И всё-таки скорее мать, — подумаем мы, — иначе бы, наверное, было сказано:

Дочь любит мать, —

то есть слова в этом предложении были бы расставлены по-друго-му". И такое рассуждение в большой степени верно. Оно не совсем верно для русского языка только потому, что, если бы это предложение было произнесено не обычным способом, а со специальным ударением на первом слове, это значило бы, что понимать его надо наоборот:

Мать любит дочь (то есть "именно мать любима дочерью").

Но верно, что порядок слов действительно является одной из основных "замен" грамматических падежей. И там, где падежей нет, порядок слов помогает понять соотношение ролей в предложении: сначала главное действующее лицо, потом объект, на который воздействуют, потом инструмент и так далее. В таких языках изменение порядка слов будет означать, что изменились роли у соответствующих "актеров".

Еще одна область, где падежи "помогают" понимать ситуацию, о которой идет речь, и где без них действительно приходится трудно, это, как мы уже не раз говорили, обозначение пространственных ориентиров. Например, возьмем предложение из двух слов: идти и дом. Что может иметься в виду? "Идти от дома" или "идти домой", "идти вдоль дома" или "идти мимо дома" и т. д. и т. п.? Здесь, как мы знаем, многие языки используют сложные падежные системы, но большинство — вместо падежей (как английский, французский и другие) или наряду с падежами (как русский) используют специальные слова — предлоги (они предшествуют существительным) или послелоги (они следуют за существительными). Предлоги уточняют не только положение в пространстве: мы говорим с Петей; для мамы; из-за плохой погоды и мн. др. С другой стороны, именно предлог — прежде всего предлог with — позволяет отличить в английском предложении инструмент от объекта:

John is drawing a pencil ("Джон рисует карандаш"; карандаш — объект рисования),

но:

John is drawing with a pencil ("Джон рисует карандашом"; карандаш — инструмент рисования).

Что касается языков без грамматического числа, то они действительно встречаются реже. Искать такие языки нужно прежде всего в Юго-Восточной Азии — в Китае, Бирме, Таиланде, Лаосе, Вьетнаме; есть они и среди индейских языков Северной Америки. Как же обходится язык без грамматического числа, то есть, например, без того, чтобы, говоря;

В комнате поставили стол(ы), —

не уточнить, один был стол или много? А очень просто — совершенно так же, как мы с вами обходимся, употребляя, например, слово лук. Говорящий по-русски скажет:

Я вижу лук, —

совершенно не заботясь о том, была ли это одна маленькая луковица, корзина лука или целая грядка. Если же ему зачем-либо понадобится уточнить количество лука — ну, например, в кулинарном рецепте, это легко сделать другими средствами, например, так:

"Для приготовления этого восхитительного блюда вам понадобится: моркови — 2 унции, черепахового бульона — 4 пинты, лука — три штуки [или: три небольшие луковицы]…"

Очень похожим образом (добавляя, например, специальные слова при счете того, что нужно считать) и поступают китайцы, вьетнамцы или индейцы, говорящие на языках без числа. И кажется, ничуть от этого не страдают — скорее наоборот.

Выходит, что без любой грамматической категории язык вполне может обойтись. Пожалуй, исключением из этого правила будет вид. От вида язык никак избавиться не может. Вид есть даже в таких языках, где нет окончаний, приставок и суффиксов, как, например, во вьетнамском. Тогда значение вида выражают специальные слова. В таком языке, например, вместо

Поезд остановился —

скажут что-нибудь вроде

"Железный-конь останавливаться-кончиться", вместо

Поезд останавливался —

"Железный-конь останавливаться-длиться",

а вместо

Поезд останавливался много раз —

"Железный-конь останавливаться-возвращаться".

Специальные глаголы (кончиться, длиться, возвращаться), которые будут использованы вместо показателей вида, — не что иное, как вспомогательные глаголы этих языков. Собственно, английское предложение:

Не used to sing at night,

которое лучше всего перевести на русский как "Он обычно пел по ночам" (а буквально оно значит "Он использовал петь на ночь"), содержит как раз такой вспомогательный "видообразующий" глагол. Между прочим, современный английский язык по своей грамматике вообще довольно сильно похож на китайский (только китайский проще) — лингвисты давно это заметили.

Отличие английского от китайского состоит в том, что в английском есть и другие средства для образования форм вида глагола, а в языках, где таких возможностей нет (они называются изолирующими, в следующей главе мы поговорим о них подробнее), вспомогательные глаголы — это единственный способ обозначить вид (совсем не обозначать его, как вы знаете, языки не могут). Кроме китайского и других языков этого региона так устроены, например, и многие западноафриканские языки, говорящие на которых живут на побережье Гвинейского залива, — из них самый известный, пожалуй, язык йоруба в Нигерии. Это и есть самые "бедные" с точки зрения грамматики языки. И, следовательно, как мы выяснили, самые, если так можно сказать, "демократичные" языки — по своему отношению к говорящим на них людям.

^

Глава шестая. Сравниваем слова

^

1. Словоформы и лексемы

Итак, мы узнали, для чего служат в языках грамматические формы слов (они же словоформы). В этой главе мы поговорим о том, как устроены слова и как они образуются в разных языках.

Возьмем такое предложение:

Ошибка на ошибке сидит и ошибкой погоняет.

Сколько в нем слов? Можно сказать, что семь, — между ними шесть пробелов и в конце стоит точка. А можно сказать, что пять, потому что ошибка, ошибке и ошибкой — это формы одного и того же слова. Такой ответ тоже будет правильным — всё зависит от того, что именно называть словом. Во втором случае нашими пятью словами будут такие: ошибка, сидеть, погонять, на, и.

Мы имеем право сказать, что в нашем предложении есть слово погонять, хотя в точности такого слова мы там не найдем. Мы найдем там только слово погоняет. Но так же точно мы не найдем слова погоняет и в словаре: вместо него надо искать слово погонять.

В чем здесь дело? А дело в том, что само слово "слово" мы понимаем двумя способами. Во-первых, слово — это та цепочка звуков (или букв), которая встречается нам непосредственно в тексте. Слово в тексте называется, как вы помните из начала предыдущей главы, словоформой (а иногда и просто формой); мы называем его так, потому что обычно это лишь одна из многих возможных форм — форм… чего? Тоже слова — но "слова" в другом своем значении. Для этого второго значения лингвисты придумали особый термин — лексема (от греческого léxis — "слово, речь"). Лексема состоит из нескольких (а иногда даже из многих) словоформ. Обычно лексему называют, используя какую-то одну из ее словоформ, например, говорят: лексема "ошибка". Эта словоформа называется главной, или основной, или еще исходной; именно она-то и помещается в словаре на первом месте.

Теперь мы можем совершенно точно сказать, что в нашем предложении — я приведу его еще раз:

Ошибка на ошибке сидит и ошибкой погоняет —

содержится семь разных словоформ и пять разных лексем.

А вот в строчках Лермонтова:

Волна на волну набегала, Волна погоняла волну —

содержится тоже семь словоформ, но разных словоформ при этом — всего пять, ведь, например, волна в первой и во второй строчке — это одна и та же словоформа (именительного падежа единственного числа). А разных лексем в этих строчках — всего четыре: (волна, набегать, погонять, на).

У каждой лексемы тем больше словоформ (или просто форм), чем больше в этом языке грамматических категорий. Сколько, например, словоформ у русской лексемы ошибка? Их столько, сколько в русском языке разных падежей, да еще умножить на два числа — единственное и множественное.

Словарь всякого языка состоит из его лексем (или "лексики", как еще говорят лингвисты). А много ли бывает слов-лексем в языке? Иными словами, насколько большим должен (или может) быть словарь языка? Чтобы прочесть достаточно простую книгу на иностранном языке и понять в ней каждое слово, нам нужен словарь, в который входит не меньше тридцати тысяч слов — при этом, конечно, самые редкие слова в такой словарь не попадут. Но, может быть, это и не нужно?

Все зависит от того, как, с кем, о чем вы хотите говорить, какие книги читать.

Во всяком языке есть слова более употребительные и менее употребительные; есть такие, которые можно найти почти в каждом предложении (местоимения, предлоги, союзы, глагол быть), а есть такие, которые могут ни разу не встретиться даже в большой книге. Мы с вами, говоря по-русски, то и дело употребляем такие слова, как он, такой, в, на, не, и, очень, и гораздо реже (а может быть, и никогда?) — такое слово, как Минцветметпромстройбанк, хотя и те, и другие, безусловно, — слова русского языка.

Самых, как говорят лингвисты, частотных слов в языке не так много — около тысячи; для повседневного общения человеку нужно побольше — приблизительно восемь-двенадцать тысяч слов, но, конечно, чем больше слов человек употребляет в своей речи (иначе говоря: чем больше его словарный запас), тем интереснее его слушать, потому что говорит он тогда разнообразнее, необычнее и выразительнее. А еще есть писатели, которые, как говорят, обладают "даром слова", и их речь, конечно, много богаче обыденного языка. Полный словарь развитого современного языка (английского, французского, русского и под.) обязательно должен включать еще специальную, профессиональную лексику, то есть по крайней мере самые важные из тех слов, которыми пользуются математики, химики, лингвисты, медики, инженеры, охотники и т. д. А жаргоны, а разговорные словечки, принятые среди студентов, школьников, военных, музыкантов, хиппи? Ведь это тоже русский язык, пусть и в несколько непривычном для нас облике.

В одну книжку словаря вся эта лексика не поместится (хотя, как вы, наверное, знаете, многие словари — это, пожалуй, самые толстые книги, если, конечно, не считать энциклопедий; впрочем, энциклопедии — тоже в каком-то смысле словари. Только в словарях приводят те свойства слов, которые дают возможность понимать обычные тексты на этом языке, а в энциклопедиях объясняют, что значит это слово в языке науки. Именно поэтому наряду с обычными словарями существуют словари специальные, словари терминов в разных областях знаний, словари жаргонов и т. д. В самых полных словарях самых богатых современных языков число лексем заведомо превышает сто тысяч. Но язык, как вы уже хорошо знаете, продолжает развиваться и изменяться, ему по-прежнему нужно много слов — и тех, что есть, часто не хватает, поэтому требуются новые.

^

2. Откуда берутся новые слова

Итак: откуда берутся новые слова? Иногда, как мы знаем из третьей главы, они заимствуются из других языков, но это происходит далеко не всегда. Чаще всего язык строит новые слова из своих же старых. А как?

Самый простой способ: ничего со словом не делать, а просто использовать его как новое, другое слово. Такой способ нам часто бывает полезен и в жизни. Например, мальчик играет с приятелем в машины. И им не хватает грузовика. Они берут самый обыкновенный кубик и договариваются: пусть это и будет недостающий грузовик. У кубика, конечно, нет колес или кузова, но в игре это не так важно, ведь его используют, как если бы это был настоящий грузовик; например, кубик движется по полу — значит, он "едет", на него посадили мишку — значит, он его "везет", и т. д. Так что кубик как бы теряет свои "настоящие" свойства: его больше не используют по назначению (ничего из него не строят, никуда не кладут), — зато приобретает новые.

Этот способ хорош тем, что он — самый экономный; и интересно, что многие языки при изобретении новых слов действуют так же, как мы с грузовиком и кубиком. Есть особенно "экономные" языки, которые этот способ даже предпочитают всем остальным. Например, английский. Скажем, в английском языке есть всем известное слово water "вода". Это неодушевленное существительное, оно может, как всякое существительное английского языка, быть, например, определенным и иметь при себе артикль the:

the water in the bottle "вода в бутылке".

Оно может употребляться с предлогами: in the water "в воде"; out of the water "из воды" и т. д. Но английский язык может взять и объявить это слово… глаголом. Получится такой новый глагол английского языка — to water. Это новое слово уже не может быть неодушевленным и не может становиться определенным или неопределенным, оно не употребляется с предлогами или прилагательными. Зато — его можно употребить, как и положено глаголу, в прошедшем или будущем времени:

I watered — или

I shall water;

его можно спрягать (то есть изменять по лицам):

I water, he waters, we water… — или, например, поставить в повелительное наклонение, да еще в отрицательной форме:

Please, do not water!

При этом с самим словом water ровным счетом ничего не происходит. В точности: взяли кубик, а получился… грузовик. И таким же образом в английском языке можно поступить с очень многими существительными, — например, со словом a hammer "молоток", "молот" или a nail "гвоздь": получатся глаголы to hammer и to nail. Это будут уже другие слова английского языка, которые и значить будут другое, и, конечно, иначе переводиться на русский язык. И если даже вы не знаете этих слов, вы, наверное, можете догадаться как. Понятно, что to water — это что-то делать с водой, to hammer — что-то делать с молотком, a to nail — с гвоздями. Проще всего догадаться, что значат последние два слова, потому что с молотком и гвоздями делают обычно одну вещь: молотком бьют, поэтому to hammer и значит "стучать, забивать", а гвоздями прикрепляют (втыкая их во что-либо). Значит, to nail a picture на русский язык следовало бы перевести как "прибить картину (гвоздями)"; вообще-то, в русском языке есть даже специальный глагол пригвоздить, но почему-то он по-русски не значит "прибить гвоздями" — он значит, например, "остановить на месте — как бы крепко прибив гвоздями" (мы можем сказать Он пригвоздил меня взглядом, но не говорим Пригвозди-ка эту доску молотком, а то она плохо держится).

Чуть труднее с переводом слова to water, ведь воду мы используем самыми разными способами: пьем ее, купаемся и плаваем в ней, моем и стираем ею — и всё это, вообще говоря, могло бы значить to water. Могло бы значить — но, оказывается, не значит: для глагола to water английский язык выбрал другое употребление — "смачивать; поливать" (тоже, конечно, возможное). Так что предложение:

Please, do not water our garden —

значит "Пожалуйста, не поливай наш огород".

Понятно, что не каждое слово в языке можно просто так взять и превратить в другое слово и не про каждое превращенное слово сразу ясно, что оно будет означать. Это и есть главная проблема для тех, кто изучает такой "экономный" язык, как английский. А лингвисты для такого способа получения новых слов придумали особое название: конверсия (это слово в переводе с латинского и означает "превращение").

Если в английском конверсия для образования новых слов применяется, можно сказать, почти на каждом шагу, то в других языках дело может обстоять совсем иначе. В русском, например, конверсия — не такой уж частый прием. Правда, в одном случае русский язык использует ее очень охотно — когда ему нужно прилагательное превратить в существительное. Ведь если в русском языке, например, существительное становится глаголом, то с ним обязательно что-нибудь происходит, или спереди, или сзади к нему что-нибудь присоединяется (как в парах чай — чаевничать или дракон — раздраконить). А вот с прилагательными не происходит ничего. Посмотрите сами:

Золотой купол дворца Рейнфилла Первого был издалека виден каждому, кто вступал во владения короля Эндоры. — Буратино зарыл под деревом один золотой.

В первом случае слово золотой — прилагательное, во втором случае то же слово — существительное, которое обозначает золотую монету. Мы понимаем это только потому, что у этого слова другие соседи и ведет оно себя так, как положено в русском языке существительному, а не прилагательному, вот и всё.

В русском языке есть много других способов образовывать новые слова, но они по сути своей очень отличаются от английской конверсии.

^

3. Новые слова — из старых частей

Дело в том, что в русском, как и во многих других языках мира, слова делятся на части, которые тоже что-то значат сами по себе, и такие значимые части слов лингвисты обычно называют морфемами. Слов (лексем) в языке, как вы помните, много (их число измеряется десятками тысяч), а морфем — немного (их число измеряется всего лишь сотнями или тысячами). Язык устроен экономно: из одних и тех же морфем он строит разные слова. Слова, таким образом, можно представлять себе как поезда с вагончиками — комбинируя разные вагончики, можно составлять разные поезда (недаром ведь железнодорожники называют поезда составами!). Главная часть поезда, конечно, паровоз: он везет всё остальное, то есть вагоны, и без него поезд — не поезд, потому что ехать он никуда не может; паровоз же может ехать в любую сторону, прекрасно обходясь и без вагонов. И в слове тоже есть главная часть: это корень. Корень может составлять слово и один, сам по себе, а может — в сочетании с другими морфемами (их принято называть аффиксами); зато слов без корня, из одних только аффиксов, вообще говоря, не бывает. Это общее свойство разных языков мира. А вот присоединяются аффиксальные морфемы к корню в разных языках по-разному: здесь языки довольно сильно различаются, и их можно сравнивать, причем сравнивать их интересно сразу в двух отношениях:

— как ведут себя морфемы по отношению к корню

и

— как ведут себя морфемы по отношению друг к другу.

^

4. О порядке морфем, поездах, вагонах, буферах и прочем

Начнем с первой проблемы: как ведут себя морфемы по отношению к корню. Есть корень и другие морфемы — или, пользуясь нашим с вами сравнением, — паровоз и его вагончики. Как они могут располагаться друг относительно друга? Самый простой способ: паровоз, а за ним вагончики, но можно и наоборот: сначала вагончики, а потом паровоз, который их как бы толкает сзади. При образовании слов в языках мира используются оба способа, так что слова могут быть похожи и на паровоз с прицепленными к нему сзади вагонами, и на паровоз, толкающий их впереди себя. Правда, если один и тот же вагон поезда можно при необходимости в одних случаях везти, а в других — толкать, то морфемы в языке распределены очень строго: есть такие, которые могут стоять только перед корнем, и есть, наоборот, следующие за корнем. Морфемы этих двух групп никогда ни в одном языке не совпадают, как если бы у нас были, скажем, как в старину, вагоны первого и второго класса — желтые и синие, причем желтые присоединялись бы к паровозу только спереди, а синие — исключительно сзади. И раз уж эти морфемы различаются по своему положению относительно корня, лингвистам удобно и называть их по-разному, так что первый тип морфем, как вы, наверное, знаете из школьных учебников, называют приставками, или префиксами, а второй — суффиксами.

В русском языке довольно много и префиксов, и суффиксов: вы-, на-, под-, при-, из-, пере-, за-, по- и, с другой стороны, — ник, — чик, — тель, — оват, — ист, — енн — их настолько много, что даже просто все их перечислить у нас здесь не хватило бы места. Следовательно, русское слово может "расти", так сказать, и вперед, и назад. Например:

говор
раз-говор
говор-и-ть
под-говар-ива-ть
до-говар-ива-ть-ся
не-до-говар-ива-ть и т. д.

На русский язык в этом отношении похож, например, венгерский и многие индоевропейские языки, такие, как немецкий, латынь, армянский. Но есть языки, где слова стремятся "расти" только в одну сторону — например, вправо, как это происходит со словами в тюркских языках, или влево, как в языках банту. В тюркских и дравидийских языках вообще нет префиксов, зато суффиксов много и они с легкостью образуют длиннейшие "поезда" (причем привычные настоящим железнодорожникам — с паровозом-корнем впереди), а в банту суффиксы есть, но они, в отличие от префиксов, используются не так уж часто. Зато префиксы языкам банту настолько нравятся, что те часто употребляют их вместо окончаний: достаточно сказать, что даже множественное число у существительных в банту выражается специальным префиксом (а не особым окончанием, как мы привыкли и как действительно это будет почти во всех языках мира). Посмотрите еще раз на пример из языка суахили (это, как вы помните, самый знаменитый язык банту), который мы приводили в разделе б предыдущей главы, и вы убедитесь в этом сами. Есть, конечно, языки, в которых мало (или вовсе нет) и суффиксов, и префиксов, но речь сейчас не о них.

Итак, мы обсудили две возможности поведения морфем по отношению к корню и, соответственно, два типа таких морфем — префиксы и суффиксы. Эти два способа настолько хорошо известны, привычны и естественны (вспомним паровоз!), что кажется, других возможностей просто быть не может. Однако человеческий язык гораздо разнообразнее и изобретательнее: в языках мира (и в том числе, как мы увидим, в русском языке) встречаются и другие способы взаимного расположения корней и прочих морфем. Например, следующие четыре.

Способ первый. Морфема оказывается одновременно и спереди, и сзади корня, то есть она разрывается и как бы окружает корень, образует вокруг него кольцо. От латинского корня со значением "круг, кольцо" circ- (от него же образованы и циркуль, и циркулярная пила, и просто цирк — ведь арена в цирке круглая!) происходит лингвистическое название таких морфем: циркумфикс. В русском языке по крайней мере две такие морфемы: раз-…-ся и до-…-ся. Действительно, как, например, по-вашему, образовано слово разбежаться? Кто-то скажет: с помощью приставки раз-. Но ведь тогда в русском языке должно быть слово бежаться, а его нет. Другой кто-нибудь скажет: с помощью суффикса — ся. Но в русском языке нет и слова разбежать. Какой же выход? Считать, что раз- и — ся одновременно присоединяются к исходному бежать, другими словами, что разбежаться образовано от бежать с помощью циркумфикса ра-…-ся.

Всякая образующая слова морфема имеет какое-то свое значение: преобразуя исходное слово, она добавляет это новое значение, и слово меняется не только внешне, удлиняясь, но и, так сказать, внутренне, потому что значит уже другое. Разных значений у таких образующих новые слова морфем очень много. Есть, например, уменьшительные и увеличительные суффиксы, как в словах рука, ручонка и ручища или гора, горка и горища (правда, горка — это не всегда просто маленькая гора, но ведь и ручка — это не всегда просто маленькая рука). Часто уменьшительный суффикс значит не только (и не столько) то, что предмет очень маленький, а то, что мы к нему хорошо относимся, считаем привычным и милым: например, чаёк гораздо приятнее пить, чем просто чай, а Надя превращается в Наденьку не тогда, когда на нее смотрят сверху вниз, а когда, например, преподаватель Татьяна Михайловна ставит ей пятерку по математике. А помните, как в рассказе Зощенко одну и ту же девочку называли и Леля, и Лелечка, и Лелище?

В русском языке есть, как вы знаете, и особые "направительные" приставки; от одного глагола бросить (а это еще далеко не самый плодовитый глагол) можно образовать целый длинный список новых глаголов с разным "направлением" или "способом" бросания, например:

за- бросить ("далеко")
вы- бросить ("наружу")
от- бросить ("прочь")
пере- бросить ("через")
с- бросить ("вниз")
под- бросить ("вверх")
до- бросить ("до")
на- бросить ("сверху")
раз- бросать ("в разные стороны")
и т. д. и т. п.

Можно было бы, наверное, устраивать олимпийские игры по придумыванию слов с разными приставками. Следовательно, наша новая морфема — циркумфикс раз-…-ся, если она действительно настоящая словообразовательная морфема, должна обязательно иметь какое-то свое значение. А для того, чтобы понять, есть такое значение или его нет, нужно сравнить между собой бежать и разбежаться, шалить и расшалиться, играть и разыграться, плясать и расплясаться, гореть и разгореться и другие подобные пары, а их в русском языке не так уж мало. И оказывается, что раз-.. -ся имеет довольно сложное значение, которое можно попытаться описать, например, так:

"Начав делать А [А — это действие, которое обозначает глагол, к которому наш циркумфикс присоединяется], делать А всё более интенсивно и наконец довести А до очень высокой степени".

Следовательно, во-первых, если соседка звонит к вам в дверь и спрашивает:

Что это вы тут расшумелись? —

она имеет в виду, что вы начали шуметь, стали шуметь всё громче и громче и, наконец, довели шум до такой высокой степени, что у нее уже нет никаких сил это выносить.

Во-вторых, можно придумывать новые слова, — например, расшутился, разрисовался или какое-нибудь распрограммировался — и все догадаются, что это значит (а вы догадались?).

Наконец, в-третьих, в некоторых словах, — например, в слове разгримироваться в таком, скажем, употреблении:

"Всякий актер обязан разгримироваться, и только после этого может появляться на улице и в присутственных местах" [из "Правил поведения актера"] —

используется не циркумфикс раз-…-ся, а приставка раз-, которая прибавляется к глаголу гримироваться (образованному, в свою очередь, с помощью суффикса — ся от глагола гримировать), ср.: Он сначала загримировался, а потом разгримировался. Именно поэтому разгримироваться значит тут совершенно иное — "ликвидировать результат А". С другой стороны, представим себе главного режиссера, который вбегает в актерскую уборную и с порога кричит: "Сколько ждать можно! Третий звонок! Публика свистит и ногами топает, а вы тут — разгримировались, понимаешь!" Это гневное разгримировались будет значить уже не "сняли грим", как в предыдущем примере, а "до такой степени увлеклись гримированием, что…" — то есть как раз то, что и должен выражать наш с вами циркумфикс! Значит, разгримироваться (также как, например, расписаться и многие другие) — слово двусмысленное, или, вернее сказать, два разных слова, причем одно из них образовано просто приставкой раз-, а другое — циркумфиксом раз-…-ся.

Конечно, циркумфиксы встречаются довольно редко. В русском языке можно вспомнить, пожалуй, еще до-…-ся (добегался, доигрался, досписывался…) со значением "делал А до тех пор, пока не достиг какого-то отрицательного результата В". И в других языках циркумфиксы не часто, но используются. В немецком языке с помощью циркумфикса (ge-…-t) даже образуется форма причастия: например, machen по-немецки значит "делать", а причастие "сделанный" будет выглядеть так: ge-mach-t.

Способ второй. Морфема может соединять два корня в единое слово, находясь при этом между ними (именно от латинского inter "между" образовано лингвистическое название таких соединительных морфем — интерфикс). Этот тип морфем вам, должно быть, лучше знаком, чем циркумфиксы, — вы, наверное, сразу вспомнили и водОлаза, и ледОход, и пылЕсос, и камнЕтеса, и многие другие слова. Действительно, в русском языке два интерфикса — о и е, а способ образования новых слов с помощью соединения корней довольно распространен. Этот способ образования слов широко использовался древними индоевропейскими языками — особенно много таких слов в древнегреческом и санскрите (об этом свойстве санскрита мы еще поговорим позднее). Если вы читали русский перевод знаменитых поэм Гомера "Илиада" и "Одиссея", то, должно быть, заметили, что русские переводчики постарались передать эту особенность древнегреческого языка, эту его тягу к сложным словам — благо русский язык вполне позволяет это делать, хотя сам пользуется таким приемом гораздо реже. Вот как это получается у В. А. Жуковского, переводившего "Одиссею":

Так, постоянный в бедах, Одиссей отдыхал, погруженный
В сон и усталость. Афина же тою порой низлетела
В пышноустроенный город любезных богам феакиян,
Живших издавна в широкополянной земле Гиперейской…

Там —

Властвовал царь Апкиной, многоумием богу подобный.
(начало Песни шестой: Одиссей у феаков)

Многие "гомеровские" слова прижились и в русском языке. Так, мы, вслед за Гомером (и Жуковским), привычно называем Одиссея хитроумным, а олимпийских богов — небожителями.

Если говорить о современных языках, то одно из первых мест по количеству сложных слов занимает немецкий язык, причем в нем тоже есть несколько разных интерфиксов: — п-, -s- и др. Надо, однако, заметить, что интерфиксы в языке вовсе не обязательны, но, если их нет, это совсем не значит, что в языке нет сложных слов. Вот, например, венгерский язык ненамного отстает от немецкого по увлечению сложными словами, однако интерфиксами этот язык не пользуется. Да и в немецком языке есть немало сложных слов, образованных без интерфикса. Есть они и в русском, хотя русский язык старается такого избегать; но такие образования, как иван-чай или диван-кровать, являются именно сложными словами, хоть и маскируются русской орфографией подо что-то промежуточное. Тем не менее мы говорим: любуюсь иван-чаем, а не любуюсь иваном-чаем, так что это — самые настоящие сложные слова. Венгерские сложные слова все как раз такие, в них, если следовать нашему сравнению, один паровоз сразу цепляется за другой.

Только вот можно ли считать интерфикс настоящим вагоном между паровозами? Ведь он ничего не "везет", потому что интерфиксы, в общем-то, ничего не значат. В русском языке, например, о или е не добавляют ничего нового к значению слова и "по смыслу" ничем друг от друга не отличаются (ведь ни у того, ни у другого собственного смысла нет). Нет, не похож интерфикс на вагон — скорее уж какой-нибудь буфер.

Способ третий. Морфема может вклиниваться внутрь корня, как бы разрывая его, — тогда она называется инфикс. Инфиксы используются в языках редко. Они были в латинском языке, где, правда, не передавали никакого самостоятельного значения, а только помогали образовывать настоящее время некоторых глаголов. Например, латинская глагольная форма fid-it означала "он расколол" (корень — fid-), а форма того же глагола find-it означала "он раскалывает": внутрь корня вставляется носовой инфикс — п-. Это — остатки древнего индоевропейского спряжения; интересно, что похожие инфиксы сохранились и в литовском языке, где, например, глагол lipti "прилипать" образует такую форму настоящего времени: limpu (-и — как и в русском, окончание первого лица единственного числа, а инфикс в этом слове — т-).

Похожим образом используются инфиксы и в других языках, где они есть, — например, в языках, на которых говорят очень далеко от нас, на Филиппинских островах в Тихом океане. Один из главных филиппинских языков — тагальский — как раз и знаменит (в числе прочего) своим пристрастием к разного рода инфиксам. Без инфиксов в тагальском языке не бывает ни прошедшего времени, ни настоящего. Вот, например, от глагола с корнем hanap (это значит "находить") форма прошедшего времени выглядит так: humanap. Сможете ли вы обнаружить в ней инфикс? А как будет выглядеть форма прошедшего времени от тагальского глагола sulat "писать"?

Способ четвертый. Морфема не только разрывает корень — она и сама разрывается. Таким экзотическим способом (для нас, конечно, а не для тех, кто говорит на этих языках) ведут себя трансфиксы. Корень и трансфикс представляют собой как бы две гребенки, вставленные друг в друга зубцами (какие уж тут вагоны!). Чрезвычайно широко используют трансфиксы все семитские языки — арабский, древнееврейский и современный иврит, амхарский и др. В семитских языках корень может состоять только из согласных, а трансфиксы обычно (хотя и не всегда) содержат только гласные; получается, что слово может существовать, только если одно накладывается на другое по определенной схеме (семитологи так часто и говорят: схема образования множественного числа, настоящего времени и т. п.). Знаете ли вы, кто такой факир? Может быть, вы думаете, что это просто фокусник? Нет, по-арабски это слово означает прежде всего "бедняк", "(странствующий) нищий"; оно образовано от глагола со значением "быть бедным". Глагольный корень здесь состоит из трех согласных: F-Q-R (q — особый гортанный согласный арабского языка, произносящийся глубже, чем русское "к"), а трансфикс, образующий существительные со значением "тот, кто…", — это — a-ii-. Если наложить корень и трансфикс друг на друга по определенной схеме, как раз и получится слово faqiir. Вот еще некоторые слова с тем же корнем и другими трансфиксами:

faqura "он был бедным; он нуждался";
afqara "он стал бедным, впал в нищету";
ufqira "его довели до нищеты";
fuqr "бедность, нужда";
fuqaraa "бедняки, беднота".

Конечно, в арабском (и в других семитских языках) есть не только трансфиксы, но и префиксы с суффиксами, однако, даже присоединяя к корню, например, префикс, говорящие всё равно должны позаботиться о том, чтобы вставить в него и трансфикс — ведь иначе корень нельзя будет даже произнести! Возьмем другой арабский корень: Š-R-F, со значением "возвышаться; быть знатным, благородным" (именно с ним связано слово "шериф" — арабское sariif "знатный, благородный, честный"). Вот какие могут быть слова с этим корнем:

yaŝrufu "он благороден";
istaŝrafa "он поднялся, взошел";
taŝriif "почет, почести";
mustaŝraf "терраса, балкон".

Как видите, арабское слово может иметь префиксы (уа-, ta-, ista-, musta-), но каждый префикс требует своего набора гласных, вставляемых между согласными корня (арабисты называют это "огласовкой"). Например, глагол "быть высоким" с помощью префикса ista- превращается в глагол "подниматься" (так сказать, "делать себя высоким" с точки зрения арабского языка), а этот глагол — с помощью другого префикса — в существительное "терраса" (так сказать, "место, куда поднимаются" — это ведь имеется в виду терраса в южных домах под жарким солнцем), но при этом огласовка корня тоже меняется. Арабские слова устроены чрезвычайно логично, просто эта логика использует несколько странные для нас средства. Но если привыкнуть, окажется, что трансфиксы — очень продуманная и красивая система.

^

5. Как сшить две морфемы. Агглютинация и фузия

Таким образом, теперь мы с вами умеем отвечать на первый из двух вопросов, которые мы задавали в разделе 3 этой главы, — напомню, это был вопрос о том, как ведут себя морфемы по отношению к корню. Оказалось, что все морфемы во всех языках строго делятся на группы, так что ни одна из них не оказывается в двух группах одновременно. При этом морфемы — представители одной группы могут только предшествовать корню (префиксы), другой — только следовать за ним (суффиксы); кроме того, морфемы могут обрамлять корень (циркумфиксы), вклиниваться в него (инфиксы), разрывать корень и одновременно разрываться сами (трансфиксы), соединять два разных корня друг с другом (интерфиксы).

Остался второй вопрос: об отношении морфем друг к другу, то есть о том, как они соединяются друг с другом внутри одной словоформы. Лингвисты говорят в таких случаях о проблеме "морфемных швов" и тем самым используют в разговорах о морфемах другое сравнение: целое слово как бы сшито из нескольких разных лоскутков-морфем (ведь и корень тоже — морфема). Но языки различаются тем, какие они предпочитают делать швы на стыке лоскутков. В некоторых языках все швы явные; можно было бы сказать, что лоскутки-морфемы не пришиваются, а просто прикладываются друг к другу или гладко приклеиваются: один лоскут кончается, потом начинается другой, они не мешают друг другу, и края их хорошо видны. Так (или почти так) устроены тюркские языки, индонезийский, эскимосский; близки к такому состоянию языки банту, финно-угорские языки, японский и многие другие языки мира.

А другие языки, наоборот, предпочитают скрытые швы, когда граница между морфемами оказывается незаметна. На стыках морфем в таких случаях происходят какие-то изменения, например, одни звуки заменяются на другие (это обычно называется чередованием), и в результате обе морфемы могут сильно изменить свой первоначальный облик, как бы сплавившись воедино — что-то похожее происходит, например, с металлическими деталями при сварке. Кроме того, морфемы в таких языках и более придирчивы по отношению к своим соседям-морфемам: далеко не все из них вообще соглашаются стоять рядом, и приходится искать им замену — другую морфему с тем же значением или менять соседнюю морфему до неузнаваемости.

Вот, например, есть в русском языке такие связанные друг с другом по смыслу слова, как рука, ручной и руководство. Они имеют одну общую корневую морфему, к которой присоединяются и разные другие — суффиксы и корни. Но посмотрите, что при этом происходит. Мы не можем просто так присоединить суффикс — н- к корню рук-: сло'ва рукной или рукный в русском языке не существует. И, кстати, вовсе не потому, что мы не можем выговорить сочетание — кн-: есть же в русском языке слова сукно, окно, толокно, стукнуть, крикнуть и многие другие с таким сочетанием звуков! Нет, такова воля именно этого суффикса — н-, образующего прилагательные от существительных: не хочет он стоять после звука — к-, изволь ему во что бы то ни стало поменять — к- на — ч-! Проверьте это по другим словам — убедитесь сами. И, кстати, выясните заодно, как относится этот суффикс к звуку г (например, в слове снег) и к звуку х (например, в слове пух).

Ну что ж, звуки мы поменяли — теперь слово у нас готово? Не тут-то было: еще надо ударение поставить! И тут оказывается, что начинает капризничать не суффикс, а корень. Одни корни соглашаются, чтобы ударение падало на них (книжный, снежный, железный, водный, лунный, горный…), а другие — нипочем не желают и требуют, чтобы ударение стояло только на окончании (ручной, пушной, выходной, речной, лесной, головной…). Зависит это только от конкретного корня — и больше ни от чего. А в слове руководство с корнем — рук- вроде бы ничего особенного не происходит, зато корень — вод- так слился с суффиксом — ств-, что в произношении оказывается даже трудно понять, где кончается один и начинается другой: произносим-то мы что-то вроде рукаво´цтва. Вот и получается, что в русском языке соседние морфемы предъявляют друг к другу очень сложные требования, и если уж они соглашаются стоять рядом, то обычно так тесно сливаются друг с другом, что целое по своему внешнему виду становится непохоже на исходные части.

Морфема с одним и тем же значением может не только по-разному изменять соседние морфемы, но и сама по-разному изменяться в соседстве с ними. Возьмем окончание неопределенной формы глагола. Оно в русском языке может выступать по крайней мере в трех разных видах, но и глагольному корню тоже от него достается. Судите сами:

нес-у — нес-ти (это самый "чистый" случай);
вез-у — вез-ти (оглушается звонкий согласный корня);
плет-у — плес-ти (оказывается, что — т- перед — ти неприемлемо — заменяем на другой согласный);
скреб-у — скрес-ти (и — б- перед — ти тоже не годится, а заменять его надо не, скажем, на — п- а на тот же согласный — с-);
пек-у — печь (тут уж вообще непонятно, где кончается корень и начинается суффикс: к- сливается с — т и превращается в — ч-; и куда теперь подевался конечный — и?);
стриг-у — стричь (всё то же самое, да еще к тому же звонкий — г-оглушается);
плыв-у — плы-ть (а здесь конечный согласный корня просто выпадает).

Все эти чередования — еще далеко не полный список того, что возможно в русском языке при соединении морфем друг с другом. А ведь бывают и такие случаи, когда морфема может просто исчезать, "не выдержав", наверное, суровости соседей: именно так и поступает показатель прошедшего времени у некоторых русских глаголов: ходи-ть — ходи-л, пляса-ть — пляса-л, но нвс-ти — нес, грести — греб и т. п. (хотя в женском роде или во множественном числе это исчезнувшее — л- всё-таки появляется: нес-л-а, греб-л-и). Вот уж действительно скрытый шов — ни шва, ни морфемы!

Есть еще одна особенность русских морфем: одно и то же значение при разных корнях часто выражают разные морфемы (хотя, вообще говоря, можно было бы обойтись и одной). Как, например, в русском языке выражается значение "тот, кто А" (где А — действие, обозначаемое каким-нибудь глаголом)? По крайней мере тремя главными суффиксами: — тель (хранитель, спасатель, сеятель), — чик (летчик, грузчик, перевозчик) и — [ль]щик (рубщик, уборщик; плакальщик, ныряльщик, пильщик). Но бывают еще суффиксы — ник (истопник, печатник, работник), — ей, (купец, жнец, певец) или — ок (стрелок, ходок), которые, правда, в основном употребляются с иными значениями. Есть и совсем редкие суффиксы, — например, — арь (писарь, косарь). И еще не надо забывать об очень интересной группе слов с суффиксом — ун (бегун, шалун, хвастун) — большинство из них (хотя и не все) обозначают человека, который не совсем правильно (сточки зрения говорящего) себя ведет. А какой суффикс в слове плакса? Кажется, он и создан-то специально для этого единственного слова; а ведь еще можно и вовсе обойтись безо всякого суффикса (повар, трубочист)!

Почему так много морфем выполняют одну и ту же работу? Почему не говорят грузитель и нырятель? Или, например, хранильщик и грузильщик? Иногда, конечно, такое разнообразие полезно — например, мы можем различать слова рубильник (инструмент — правда, не для рубки) и рубщик (человек, который рубит), очиститель (вещество) и чистильщик (человек); купец и покупатель оба покупают, но один — по роду занятий, это его работа, а другой — только для себя; похожее отличие у значений слов стрелец и стрелок. А беглец и бегун хотя и занимаются оба бегом, но с совершенно разными целями. Так-то оно так — но уж окончание родительного падежа множественного числа зачем выражать тремя разными способами: дом-ов, кон-ей, стен-ой? Ведь вот творительный падеж во множественном числе выражается по-русски одинаково: дом-ами, кон-ями, стен-ами (и так же себя ведут дательный с предложным)!

Всё это в конечном счете есть проявление одного и того же свойства — того, что морфемы в русском языке не могут просто так соседствовать друг с другом. Не все из них соглашаются стоять рядом, и, даже согласившись, они обязательно как-то влияют друг на друга. Зато словоформы, которые образуются из этих морфем, действительно оказываются крепко сбиты — на части не рассыпаются.

А теперь посмотрим, как устроен венгерский язык. Возьмем те же самые слова, что и в самом первом русском примере:

"рука" — kéz;
"ручной" — kéz-i;
"руководство" — kéz-i-kōnyv.

Суффикс, образующий прилагательные от существительных, в венгерском языке всегда выглядит как — i-, к чему бы он ни присоединялся; и соседняя морфема при этом остается такой же, как была. А слово "руководство" на венгерский буквально переводится как "ручная книга": просто взяли еще слово kōnyv "книга" и прибавили его к уже имеющейся части. И даже интерфиксов никаких не понадобилось. Потому-то в венгерском языке так много длинных слов: венгерские морфемы, как гладкие кубики, могут свободно соединяться и так же свободно рассыпаться, чтобы образовать новое слово. Например:

lehetetlenség "невозможность", то есть lehet "можно" + etlen "не, без" + ség "-ость, — ство" (образует существительные от прилагательных);

fószerkesztó "главный редактор", то есть fó "голова" + szerkeszt "редактировать" (это слово тоже состоит из двух морфем, szer "средство" и keszt) + ó "тот, кто…".

А вот как склоняются венгерские слова (посмотрим, как выглядят всего несколько форм уже знакомого нам слова konyv "книга"):

	Ед. ч.	Мн. ч.
Им. пад.	könyv	könyv-ek
Вин. пад.	könyv-et	könyv-ek-et
Дат. пад.	könyv-nek	könyv-ek-nek

Да, в таком языке не придется выбирать между тремя совершенно разными окончаниями одного и того же падежа, да еще отдельно запоминать, как обозначаются падежи в единственном и во множественном числе!

Конечно, и в венгерском языке есть случаи негладкого присоединения морфем — так же как и в русском языке есть случаи сравнительно гладкого присоединения. Но вы уже понимаете, что и в том, и в другом языке такие случаи нетипичны: слишком уж явно отличается даже на первый взгляд внешний облик слов в языках "с гладкими швами" и в языках "без швов": в одних — слова-кубики, в других — слова-слитки, в которых не всегда и морфемы-то друг от друга сразу отделишь.

Это действительно очень важное различие между языками, которое сразу бросается в глаза. Языки с "придирчивыми" морфемами, с негладкими швами, со словами-слитками обычно называются языками с фузией, фузионными (от латинского слова fusio "слияние, сплавление"); а языки с "покладистыми" морфемами, с прозрачными гладкими швами, со "словами-кубиками" обычно называются языками с агглютинацией, или агглютинативными (от латинского слова agglutinatio "приклеивание, прилепливание"). Действительно получается, что одни языки работают как бы сварочным аппаратом, а другие — клеем и кисточкой.

Понятно, в каком из двух типов языков слова будут длиннее: в агглютинативных языках так легко приставлять морфемы друг к другу, что можно делать это практически неограниченно и получать слова бесконечной длины (таких слов реально не встречается только потому, что кто же захочет иметь дело с человеком, который говорит и говорит, а ни одного слова еще не сказал!). А в фузионных языках так много приходится работать над скреплением слов, что больше четырех-пяти морфем к корню уж никак присоединять не захочется. Зато в фузионных языках сразу ясно, где кончается одно слово и начинается другое. А в агглютинативных языках сплошь и рядом не разберешь, где предлог, а где приставка, где суффикс, а где просто частица. Например, когда по-турецки хотят сказать "дамы и господа", то вполне могут сделать это так:

bayan	ve	bay	-lar
дама	и	господин	мн. ч.

Что тут для нас необычного? Конечно, то, что показатель множественного числа употреблен только один раз, а относится — к обоим словам!

По-турецки можно сказать и так:

bayanlar ve baylar —

будет значить это то же самое и выглядеть для нас привычнее. Но турецкий язык вполне может на одном суффиксе сэкономить. Как это иногда делаем мы с предлогами: ведь по-русски можно сказать, например, так:

к дамам и к господам, а можно (и даже лучше) так:

к дамам и господам.

Мы экономим один предлог — а турецкий язык экономит суффикс.

Значит, что слово, что часть слова — не очень для турецкого языка важно. Но по-русски нам никогда не придет в голову сказать что-то вроде:

к дам- и господам, —

то есть чтобы один падежный суффикс (в данном случае окончание) работал сразу на два слова. Вот это и есть разница между морфемами агглютинативных и фузионных языков.

Агглютинация и фузия — это два разных принципа устройства слов в языке, и всё из-за того, что в одних языках морфемы придирчивые (но слитные), а в других — покладистые (но независимые друг от друга). Но, оказывается, это еще не все возможные типы языков — в мире бывают и другие.

В самом деле, а что получится, если попробовать довести оба эти принципа до предела — могут ли, например, возникнуть языки со "сверхслитными" или "сверхнезависимыми" морфемами?

Вы, конечно, догадываетесь, что и такие языки тоже есть. Правильно. Давайте посмотрим, как они могут быть устроены.

^

6. Изолирующие языки

Чем более независимы морфемы друг от друга, тем менее тесно они друг с другом связаны. Значит, предельно независимые морфемы — это те, которые вообще никак друг с другом не связаны! То есть в языке с такими морфемами каждая (или почти каждая) морфема будет одновременно и корнем, и отдельным словом; слова из двух морфем будут большой редкостью, а из трех — и вовсе храниться в музее. Вот к чему приводит любовь к независимости — к полной изоляции друг от друга. Но как же такой язык будет обращаться со своими грамматическими значениями? Как он будет выражать число, вид, время, наклонение, если суффиксов и префиксов в его распоряжении — считаное количество?

Что ж, из такого положения есть два выхода. Во-первых, как вы знаете, без грамматических значений вполне можно обойтись. А на самый крайний случай — хватит и самого скудного запаса некорневых морфем. В предыдущей главе мы много говорили о том, как устроены "языки без грамматики" (такие, как вьетнамский, китайский, йоруба и другие) — и оказалось, что устроены они не хуже языков с грамматикой, а может быть, в каком-то смысле и лучше. В этих языках сбылась мечта свободолюбивых морфем о жизни в полной изоляции друг от друга. Потому и называют такие языки — изолирующими. В них почти все морфемы — корни, они же самостоятельные слова.

Ну хорошо, скажете вы, без грамматики обойтись можно. А как же эти языки поступают, когда им понадобится образовать новое слово? Неужели в этих языках есть только слово лететь и не может быть ни слова вылететь, ни слова прилететь, ни слова летчик, ни слова полет, ни слова самолет? Конечно нет! Проще всего со словом полет: оно получается из слова лететь с помощью конверсии — понятно, что в таких языках это просто незаменимое средство. Ну а остальные слова вполне можно образовать из имеющихся корней: нужно лишь соединить два корня — или даже просто поставить рядом — и получится что-то среднее между сложным словом и двумя отдельными словами. В изолирующих языках окажется, стало быть, очень много сложных слов — действительно, это одна из их главных особенностей. Сложные слова там часто появляются даже там, где мы бы их совсем не ожидали, — то есть где в русском языке употребляется простое слово. Например, мы скажем:

Он красивый, —

а по-китайски то же самое будет выглядеть буквально как:

Он хороший-смотреть.

Так же точно поступают изолирующие языки и с другими словами. Вот как обычный изолирующий язык мог бы построить слова, которые мы в русском языке образуем от глагола лететь:

вылететь = лететь-выйти;
прилететь = лететь-прийти;
летчик = человек-лететь;
самолет = машина-лететь (или: железо-птица-лететь).

Вот и всё! Признайтесь, это кажется даже как-то проще и понятней, чем наши запутанные суффиксы (да еще если с чередованиями). В общем-то, одну и ту же идею ведь вполне можно выражать и корнем, и не корнем — особой разницы не будет. Разве Рязанская земля звучит хуже, чем Рязанщина? А маленький стакан — менее понятно, чем стаканчик?

Кстати, и в русском языке есть такие значения, которые передаются только корнями, тогда как другие языки поручают их некорневым морфемам. Вот, например, само слово "язык". Нам странно представить, чтобы в языке имелся, скажем, суффикс или префикс, который передавал бы именно это значение. А между тем бывает именно такой и суффикс, и префикс. Например, в языке суахили это префикс ki-. И сочетание "язык суахили" переводится на язык суахили одним словом — kiswahili. А "русский язык" — это kirusi. Ну а в чешском языке для этого же значения есть особый суффикс — ština, так что "русский язык" переводится на чешский как ruština, а язык суахили, естественно, — как suahilština. Надо сказать, что чешский язык вообще гораздо больше понятий выражает суффиксами, чем русский. Например, мы скажем "билет на самолет" — а по-чешски это letenka, слово с глагольным корнем let- и специальным "билетным" суффиксом — епк(а). Надо ли теперь удивляться, что "входной билет" — это по-чешски vstúpenka!

А когда чехи спускаются в метро, то им нужна — что бы вы думали? — правильно Jizdenka!

Так что какие значения передавать корнями, а какие — нет, это личное дело каждого языка. Можно и одними корнями обойтись.

А теперь вернемся немного назад. Мы сказали, что если в языке из морфем есть только корни, то у него два способа решить проблему грамматических значений. Первый способ — не выражать их вовсе, так получаются изолирующие языки. Но если есть первый способ, то, наверное, есть и второй? Правильно. Вот об этом втором способе тоже нужно сказать несколько слов.

Дело в том, что грамматические значения можно выражать не только суффиксами и префиксами. Их можно выражать и корнями. Только это будут особые корни. Они будут значить не "дом", "диван", "бежать", "думать", "мой", а — "прошедшее время", "дательный падеж", "условное наклонение"… Нам странно себе представить, что в языке могут быть слова с таким значением? Ну а русское слово бы — разве оно не такое? А слово буду, когда мы говорим буду спать, разве не выражает как раз значения "будущее время"? Так что даже в русском языке есть такие слова, хотя в русском их и немного. Называют же такие специальные слова, которые служат для передачи грамматических значений, — служебными словами.

Теперь вы понимаете, что я хочу сказать. В языке может не быть некорневых морфем, зато в нем могут быть служебные слова. И тогда он может выражать, если ему нравится, сколько угодно грамматических значений. Например, у глагола можно устроить хоть десять наклонений — просто надо иметь десять разных служебных слов (а не одно слово бы, как в русском).

Языки, в которых большая часть грамматики отдана на откуп служебным словам, тоже имеют свое название. Они называются аналитическими (а это их свойство — аналитизмом). Такие языки, как русский, в противоположность им называются синтетическими.

Аналитические языки похожи на изолирующие тем, что к их корням почти не присоединяются некорневые морфемы — некорневых морфем и в аналитических языках мало. А отличаются они от изолирующих тем, что в них всё-таки есть такие корни, которые выражают грамматические значения (и больше ничего другого!);стало быть, эти слова, хоть они и самостоятельные, но должны обязательно употребляться в предложении вместе с другими словами.

Образцовыми аналитическими языками являются английский и французский. В самом деле, возьмем такое английское предложение:

The dog of mу father is barking.

Оно означает: "Собака моего отца лает". В русском переводе четыре слова, в английском предложении — семь. "Лишние" три слова — это и есть служебные. Слово the обозначает "определенность", слово of—"принадлежность", слово is — "настоящее актуальное" (то есть настоящее время длительного — или актуального — вида). Конечно, другой язык мог бы выразить всё это какими-нибудь окончаниями, но тогда бы он и не назывался аналитическим.

Аналитические языки есть не только в Европе. К ним относится, например, язык хауса в Африке (это один из самых известных языков Западной Африки, отдаленно родственный арабскому) и многие из тех языков, на которых говорят жители островов Полинезии: таитянский, гавайский, маори и другие.

^

7. Инкорпорирующие языки

Только что мы познакомились с языками, в которых самостоятельность морфем в слове была доведена до предела. Настало время посмотреть, во что может вылиться другая крайность — стремление морфем во что бы то ни стало соединяться друг с другом в одно слово.

По логике вещей, у нас должны получаться языки с очень длинными словами. Но какой длины может быть самое длинное слово в языке? Можно ли написать роман из одного слова — точнее, может ли одно слово быть равным по длине целому роману? Пожалуй, нет. А слово длиной в повесть или хотя бы в рассказ? Как-то не верится. Ну а размером с самый маленький рассказик? Ведь самый маленький рассказ — это просто предложение. Слова-то в языке прежде всего складываются в предложения! А есть ли языки, в которых слова, склеиваясь друг с другом, могут образовывать целые предложения?

Да, такие языки есть. Это не просто языки, которые любят сложные слова (как немецкий или венгерский), — это языки, в которых сложные слова такие длинные, что они сами по себе могут образовать целое предложение. Например, вместо:

Пошел дождь —

в таких языках будет сказано нечто вроде:

Дождепошло, — а вместо:

Сильный дождь прошел над лесом — Лесосильнодождепрошло.

Пожалуй, ни в русском, ни в других европейских языках ничего похожего не встретишь — а ведь до сих пор нам как-то удавалось находить если не точно такие же, то хотя бы похожие примеры.

Называются такие языки с длинными словами-предложениями тоже длинно — инкорпорирующими (это название происходит от латинского глагола со значением "вставлять, внедрять" — одни слова в них как бы внедряются в другие).

Инкорпорирующие языки не такие уж редкие — к ним относится большинство индейских языков Северной и Центральной Америки (а это сотни языков!); кроме того, знамениты своей инкорпорацией корякский и чукотский языки (на крайнем северо-востоке нашей страны) и обширная группа эскимосско-алеутских языков (это Гренландия, Канада, Аляска и тоже северо-восток Евразии).

Итак, слова там длинные, потому что складываются друг с другом. Но ведь русские слова тоже складываются — паровоз, быстроходный и даже Мосавтолегтранс. И в древнегреческом, и в санскрите, как мы уже говорили, тоже было много сложных слов. Но всё дело в том, что сам способ словосложения в инкорпорирующих языках совершенно другой. Во-первых, и в русском, и в других индоевропейских языках сложные слова — прежде всего существительные или прилагательные, но не глаголы. Невозможно представить себе русское слово паровозить, быстроходить, рукомоить (при том, что в русском языке есть, например, слово рукомойник) или глазомерить (хотя есть слово глазомер). Наоборот, в инкорпорирующих языках сложные слова — это как раз глаголы, потому что получаются эти слова так. Есть исходная ситуация, о ней и обо всех ее участниках мы хотим что-то сообщить. Как мы знаем, ситуацию обычно называет глагол, а ее участников — существительные, помните:

Старик ловил неводом рыбу.

Так вот, в инкорпорирующих языках глагол (он же название ситуации) как бы вбирает в себя, "внедряет" всех участников ситуации — и предложение превращается в одно слово-глагол, что-то вроде старико-неводо-рыбо-ловилось. Впрочем, от слова-глагола часто отделяется подлежащее, но уж все остальные участники ситуации приклеиваются к нему прочно. Получается предложение всего из двух слов:

Старик неводо-рыбо-ловил.

Понятно, что всяческие местоимения и прилагательные (быстроловил, большерыболовил, рыбомнеловил и т. п.) вставляются туда же. Поэтому все эти не существующие в русском глазомерить или рукомоить — как раз очень похожи на корякские или эскимосские слова. Вместо русского: Я мою руки — эскимос, коряк или индеец-ацтек может сказать коротко и ясно одно слово: Рукомою. (Недаром все индейцы в романах такие немногословные: им легко — одно слово сказал, и уже целое предложение.) Конечно, языки с инкорпорацией не обязывают говорящих всегда выражать свои мысли так кратко (можно было бы еще сказать — так односложно, но в данном случае, пожалуй, правильнее было бы — так однословно); во всех этих языках остается возможность строить нормальные (с европейской, конечно, точки зрения) предложения, но используется она говорящими на этих языках довольно редко, и только в особенных случаях. Инкорпорация же является для них обычным способом говорить (и, наверное, думать?).

Еще одно важное свойство слов в инкорпорирующих языках — то, что все морфемы в них, на наш с вами взгляд, оказываются "в перепутанном порядке". Ведь существительные-то в них не просто присоединяются к глаголу, как это происходит в тех сложных словах, к которым мы привыкли. Нет! Существительные именно "внедряются", "вклиниваются" в глагольную словоформу, обычно куда-нибудь в середину, так что, например, показатели времени глагола оказываются перед существительным, а показатели вида или лица — после. Так что эскимос на самом деле скажет даже не что-то вроде выруиомылибы, а скорее уж что-то вроде бывылирукомы. Представляете?

Но и это еще не все трудности инкорпорирующих языков. Во многих из них (особенно это касается языков индейцев) на стыках морфем происходят чередования не менее сложные, чем, скажем, в русском языке. То есть существительные не просто вклиниваются в середину глагола, но их еще и узнать после этого нельзя!

^

8. Кое-что еще о швах и языке санскрит

Когда (в разделе 5) мы говорили о "морфемных швах", то мы имели в виду, конечно, те швы, которые проходят внутри слова. В фузионных языках морфема, соединяясь с морфемой, вызывает многочисленные изменения у своих соседей и изменяется сама. Но после того, как морфемы образуют словоформу, с этой словоформой в предложении уже никаких изменений не происходит. Словоформы соседствуют друг с другом вполне мирно — например, если в русском языке слово кончается на гласный — о, то, какое бы слово ни шло за ним следом, окончание предыдущего слова не изменится. Можно сказать, что в русском языке очень требовательные морфемы, а вот словоформы — неприхотливы так же, как морфемы в агглютинативных языках.

Но не все языки устроены так. Некоторые идут гораздо дальше в своей требовательности. Вы помните — когда возросло стремление морфем сцепляться друг с другом, получились инкорпорирующие языки. А что будет, если возрастет их требовательность друг к другу? Если уже не морфемы, а целые словоформы станут сверх-придирчивыми соседями?

Это тоже путь к образованию языков со сверхдлинными словами. Например, таких, как хорошо знакомый нам санскрит. Правда, про любовь санскрита к сверхдлинным словам мы еще не говорили. Но надо знать, что это — одно из самых известных его свойств.

Итак, в санскрите "швы" (и еще какие!) возникают не только внутри слова между морфемами: часто так крепко "сшиваются" между собой начало следующего и конец предыдущего слова, что трудно бывает сказать, где начинается одно и кончается другое. Например, если санскритское слово кончается на а следующее за ним начинается на о-, то при слиянии этих слов на месте сочетания — ia оказывается — уа- (читается как русское "я"); если санскритское слово кончается на гласную, — например, на — о, а следующее начинается на такую же гласную — тоже на а-, то эти гласные как бы стягиваются в одну долгую (в санскрите, как и во многих других языках, есть долгие и краткие гласные), а если слово кончается на — а, а следующее начинается на;-, то на стыке и вовсе оказывается — e- (это вместо — ai-!). В последних двух случаях граница между словами исчезает совершенно — в точности как граница между морфемами в русском слове печь, которое мы обсуждали раньше. Надо сказать, что санскрит вообще чрезвычайно знаменит своими чередованиями — не только на стыках слов, но и на стыках морфем тоже, — настолько они сложные и запутанные. Например, есть санскритское слово bodha "пробуждение"; оно образовано от глагола с корнем bodh-, который значит "пробуждать". От этого же глагола с помощью суффикса — ta можно образовать причастие со значением "пробужденный" — но выглядеть это причастие будет вовсе не так, как можно было бы ожидать (bodhta), а совсем по-другому. Во-первых, суффикс — ta потребует, чтобы в корне изменился гласный — с — о- на — u-. Во-вторых, на стыке морфем произойдет следующее: глухой согласный — t- потребует, чтобы стоящий перед ним звонкий придыхательный — dh- стал непридыхательным, a — dh- в ответ на это, наоборот, превратит — t- в звонкий и к тому же придыхательный — dh-. Таким образом, — dh- + — t- = — ddh-, и в качестве причастия мы получим слово Buddha (читается по-русски Будда); это имя, данное принцу Сиддхартхе Гаутаме, основателю учения буддизма (и значит оно — "Пробужденный" или "Просветленный"), Не думайте, однако, что вы уже знаете всё о санскритских причастиях. Возьмем другое знаменитое санскритское слово — yoga (читается "йога"), буквально — "соединение; сосредоточение". Оно образовано от глагола с корнем yuj- ("йудж") "сопрягать, соединять"; причастие от этого глагола (с тем же суффиксом — ta) будет выглядеть уже как… yukta. В этом случае потребовалось, чтобы — j- перед — t- изменился в — g-, а потом этот звонкий звук оглушился. И вот, если поставить рядом слова buddha и yukta — трудно с первого взгляда определить, что перед нами одна и та же глагольная форма.

Надеюсь, теперь вы хоть немного представляете себе степень сложности чередований в санскрите. Для них с древнейших времен есть даже специальное название — сандхи, а придумали его индийские ученые-грамматики не менее двух с половиной тысяч лет назад, когда стали подробно описывать грамматику санскрита (это нужно было для того, чтобы как можно точнее произносить и понимать древние священные гимны, написанные на этом языке). Они, можно сказать, открыли сандхи в языке санскрит — так же, как древние астрономы открывали звезды и планеты. И так же, как многими открытиями древних астрономов люди пользуются до сих пор, лингвисты до сих пор пользуются прекрасными древними грамматиками санскрита, где подробно описаны сандхи. А само слово "сандхи" из узкой области санскритоведения вошло в современную лингвистическую науку и стало общенаучным термином, так что статью под названием "О некоторых типах сандхи в ацтекском языке" с удовольствием примут в любой лингвистический журнал. А вот если вы напишете статью под названием "О некоторых типах сандхи во вьетнамском языке", то редколлегия, пожалуй, будет сильно удивлена. Если вы внимательно читали эту главу, вы, наверное, догадаетесь, почему так произойдет.

Сандхи, как говорилось в древних грамматиках, бывают внешние и внутренние. Внутренние — это те, которые происходят на стыках внутрисловных морфемных швов (как в слове "Будда"), а внешние — между словами, и, как мы говорили, яркой особенностью санскрита являются именно они, внешние сандхи. Значит, в санскрите много сложных слов? Да, очень много. И чем дольше санскрит жил, тем больше говорящие на нем использовали этот способ образования слов — словосложение, точнее даже — словослияние. В поздних санскритских текстах складывалось несколько слов сразу — четыре, пять и даже больше, в общем-то, можно сказать, что целое предложение становилось словом. Похоже на эскимосский или корякский? И да, и нет — потому что в санскрите, в отличие от инкорпорирующих языков, предложение-слово получалось в основном не глагольное, а именное. Таким образом, древний индиец говорил что-нибудь вроде:

Его-быстроприхождение —

или:

Его-тигросмелоубивание,

тогда как эскимос или коряк скорее сказал бы как-нибудь так:

Быстроприоншел — или:

Смеломоржеуонбил.

(Не забудьте, что в инкорпорирующих языках морфемы всегда перепутаны!) В санскрите же морфемы в сложных словах всё-таки не перепутывались — потому что словосложение развивалось в нем постепенно, сливались рядом стоявшие в предложении слова, причем каждое — со своими готовыми морфемами. Что же касается чередований, то, как мы уже говорили, их и в инкорпорирующих языках тоже может быть много на стыках морфем: постоянное тесное соседство располагает к разного рода взаимодействию начал и концов корней, суффиксов и т. п. Так что в индейских языках, например, чередования лишь чуть менее сложные, чем в санскрите (потому-то название "Сандхи в ацтекском языке" и не удивит никого!).

Такими вот разными способами получаются языки с длинными словами-предложениями. Санскрит сцеплял друг с другом концы и начала слов (точно как морфемы), а инкорпорирующие языки вставляли существительные в середину глагола — при этом результат оказался почти одинаковым.

^

9. Свойства слов и свойства языков

Главный вывод, который можно было бы сделать из всего того, что рассказано в этой главе, — устройство слова (словоформы) очень много говорит о языке в целом. Как одна морфема в фузионном языке цепляется за другую, так и в языках мира одни свойства слова обязательно оказываются связанными с другими свойствами, причем не только слов, но и грамматики, всего облика языка.

Мы видели, что языки мира, хоть и кажутся бесконечно разнообразными, всё же могут быть разбиты на группы с похожими свойствами, причем появление этих свойств легко объяснить, и можно даже предсказать, какие еще возможны типы языков.

Так, например, теперь мы понимаем, почему в агглютинативных языках слова обычно довольно длинные, а в фузионных — короткие, но не очень; почему в изолирующих языках слова очень короткие (зато много сложных слов), а в аналитических языках слова тоже короткие, но сложных слов может быть уже гораздо меньше. Или еще: если в языке много коротких одноморфемных слов, то грамматики в нем может совсем не быть, а если это аналитический язык, то может быть и грамматика. Но вот если слова в языке длинные, то это точно значит, что в нем выражаются разные грамматические значения, скорее всего есть падежи, может быть, в глаголе много наклонений, и т. п.

Очень важно еще и то, что похожие по своему устройству языки не обязательно являются близкими родственниками (с точки зрения происхождения — вспомните еще раз первую и вторую главу); и наоборот, близкородственные языки не обязательно похожи. Например, турецкий язык устроен очень похоже на один из крупнейших языков Южной Индии — тамильский: оба с "прозрачными" морфемными швами, длинными словами и т. д. С другой стороны, английский, будучи, как вы помните, языком индоевропейским и германским (об этом сказано во второй главе), по своему устройству не похож не только на латынь, греческий, русский, но и даже на ближайше родственный ему немецкий; он, напротив, будет скорее близок к африканскому языку хауса или к китайскому: ведь в нем (в особенности по сравнению с его "близкими родственниками") возможность образовывать из одних слов другие довольно ограниченна. А среди славянских языков (близкородственных друг другу) выделяется своей непохожестью болгарский язык — он тоже скорее напоминает язык хауса, так как только в болгарском (и в очень похожем на него македонском), в отличие от других славянских языков, большинство грамматических значений выражаются служебными словами и вовсе нет падежей.

Именно поэтому, когда в поле зрения лингвистов попадает какой-то новый язык, они обычно стараются прежде всего обратить внимание на то, как, то есть по какому типу, в нем строятся слова, и говорят, что у языков с разными типами устройства слова — разный строй. А область лингвистики, которая занимается в первую очередь сравнением строя языков и, шире, — вообще сравнением разных свойств (неродственных) языков, называется лингвистической типологией. Так что эта глава, а также вся предыдущая (про грамматику), и предшествующая ей (про звуки), и — забежим вперед — следующая глава (про то, как в разных языках строятся предложения) — это всё рассказ о типологии языков, а мы с вами сейчас — типологи (именно так называют себя лингвисты — специалисты в этой области). Типолог (в отличие от "просто" англиста, германиста, слависта, арабиста и т. д.) знает много разных языков — или, поскольку возможности человека ограниченны, а языков на свете огромное количество, по крайней мере знает многое про разные языки — так, чтобы иметь возможность их сравнить. Причем среди типологов, конечно, бывают и более "узкие специалисты": одних больше интересует грамматика разных языков, других — порядок слов, третьих — звуки, но "словесный строй" языка — это, конечно, основа для любого такого сравнения, можно сказать, точка отсчета.

^

10. Почему языки такие разные?

Итак, мы с вами типологи, сравниваем языки — и с каждой следующей главой нашей книги убеждаемся, какие они всё-таки разные (а ведь мы еще далеко не всё даже упомянули!). Но мы уже знаем достаточно, чтобы в голову пришел такой очень простой и наивный вопрос — почему же языки такие разные?

Как известно, на простые вопросы отвечать труднее всего. Но попробую ответить так: а почему языки должны быть одинаковыми?

Зачем нужен язык? Прежде всего — для того, чтобы превращать мысли в слова и предложения. Но разве слова и предложения должны быть для этого одинаково устроены?

Можно было бы решить так: язык должен быть устроен как можно более удобно для выражения мыслей. Поэтому если один язык удобнее другого, то такой язык лучше.

Эта мысль совершенно справедлива. Но дело вот в чем: знаем ли мы, что именно для наших мыслей удобно, а что — нет? И можем ли мы сказать, что в этом отношении одни языки лучше, а другие — хуже?

Этот вопрос давно приходил людям в голову. Конечно, люди давно заметили, что все языки разные, и пытались это как-то осмыслить. В древности проблему обычно решали просто: самый лучший язык — наш, а все остальные языки принадлежат варварам, их и языками-то считать нельзя. Потом люди задумались серьезнее. В XVIII, XIX веках в Европе лингвисты считали, что самые совершенные языки — это древние индоевропейские языки, такие, как санскрит или латынь. Потом языки испортились: и форм у глаголов стало меньше, и падежи пропали, и слова стали короче… как-то это всё недостойно великих предков. Но вот в начале XX столетия знаменитый датский лингвист Отто Есперсен стал доказывать, что самый лучший язык — английский (надо отдать ему должное — всё-таки не датский; правда, Есперсен всю жизнь занимался именно английским и, должно быть, успел его полюбить; между прочим, его грамматика английского языка и до сих пор считается образцовой). Действительно, в аналитическом английском почти все значения выражаются служебными словами — просто, четко, понятно, никаких тебе сандхи, никаких словоформ — а с другой стороны, и грамматика есть. Ведь "хорошему" языку, наверное, нужна какая-то грамматика? Долгое время так и считали, что если в языке нет грамматики, то он какой-то неполноценный, "неразвитый". Но мы-то с вами видели, что язык без грамматики едва ли не удобней для говорящих, чем язык с грамматикой. Нет, не так всё просто.

Современная лингвистика категорически отказывается считать, что есть языки удобные и неудобные, плохие и хорошие. Чем пристальней мы изучаем языки, тем лучше понимаем: все языки одинаково удобны, но каждый язык — по-своему. Дело в том, что язык — настолько сложная система, что он не может быть весь устроен одинаково. Язык состоит как бы из разных блоков — бывает система звуков, бывает — система слов и морфем, а еще есть система предложений и система грамматических значений. Все они должны как-то приспособиться друг к другу.

И еще одно — нельзя быть удобным для всего и для всех одновременно. Язык устроен так, что в нем всегда что-то одно удобно за счет чего-то другого. И поскольку язык всё время изменяется, то получается, что и "зоны удобства" всё время меняются местами с "зонами неудобства" — было удобно одно, а стало другое.

Вот агглютинативные языки. Казалось бы, идеальная система: слова четко делятся на части, можно построить слово с любым значением и по очень простым правилам — чего же еще? Но плохо, что слова получаются в таких языках длинноваты — пока дойдешь до конца, того и гляди, забудешь, с чего начал. И не держатся такие слова вместе, легко рассыпаются на части, и границы между ними слабые. Зато фузионные языки — в них слова хорошие, крепкие, не ошибешься, где конец, где начало. И недлинные слова, как раз то, что надо. Всё бы хорошо, да очень уж чередования замучили. И на одно значение всегда столько морфем собирается, не знаешь, какую и выбрать.

То ли дело изолирующие языки — ни тебе чередований, ни длинных слов. Ставь себе корни рядом — и всё. Хорошо? Неплохо. Да только корней всё же не очень много, значений разных — гораздо больше. Получается, что каждый корень за двоих работает — да хорошо, если за двоих, а не за двадцатерых: он и вместо глагольной приставки, он и вместо показателя вида, он и вместо суффикса какого-нибудь привычного действия. А что делать — служебных морфем-то взять неоткуда. Вот и приходится в изолирующем языке вместо того, чтобы учить грамматику, учить наизусть — сразу весь словарь.

Так, может быть, прав профессор Есперсен, лучше аналитических языков и впрямь нету? И слова в них короткие, и грамматика есть, и чередования изгнаны? Всё верно, но и здесь без недостатка не обходится. Представьте себе, что у вас в предложении пять вспомогательных глаголов. Куда вы их денете? Будут они друг с другом путаться, пока разберешься, какой глагол кому "помогает", — нет, подумаешь, уж лучше, пожалуй, сандхи.

Ну а инкорпорирующие языки? Они-то для кого удобны? Я скажу вам так — для говорящих на этих языках они очень удобны. Ведь не надо строить длинные предложения с разными словами и с паузами между ними, думать о падежах и предлогах — в одном слове-предложении сразу упакована вся мысль. А вот для слушающих, конечно, такие языки не подарок. Расшифровывать их труднее. Правда, если мы с вами давно друг друга знаем (или если я хорошо знаю, о чем речь), мне будет легче, поскольку я могу угадать какие-то части сообщения, а остальное можно и из слова-предложения по кусочкам выудить.

Сравнить такое положение говорящего и слушающего можно, пожалуй, с их отношением к аббревиатурам. На всякий случай поясню: аббревиатуры — это такие слова, которые образованы, например, из начальных букв слов какого-то сложного названия. Например, говорят МПС (вместо: "Министерство путей сообщения") или МГУ (вместо: "Московский государственный университет" или "Можайский городской универмаг"), С одной стороны, действительно, говорить так — удобно: и короче, и быстрее. А понимать? Если вы заранее знаете значение такого слова — так же как вы знаете слова стол, палка, медведь и все другие слова своего языка, — тогда это не очень трудно. Но если такого рода аббревиатуры ваш собеседник придумывает на ходу, процесс понимания становится похожим на дешифровку.

Представьте себе такую ситуацию: ко мне в гости зашел эндорский посол из выдуманной страны Эндора. Мы выпили чаю, и он рассказал мне, что последнее время его все больше занимает проблема энжелуэ и он даже задумал написать о ней в эсбо, да все некогда: замучили дипломатические приемы. Я, конечно, ему вежливо посочувствовал, но на самом деле ничего не понял (а вы бы поняли?). Мы попрощались, но загадочные энжелуэ и эсбо не давали мне покоя. Поразмыслив, я пришел к выводу, что это какие-то общепринятые в Эндоре сокращения, а значит, надо догадаться, что такое НЖЛУЭ и СБО. Я промучился целый день. Каких только вариантов я не рассматривал — и Новые железнодорожные лишние утюги электричества, и Нижние желтые ловушки утренних этажерок — всё было не то. Пришлось обратиться в СБЭ (Справочное бюро Эндоры). Оказалось, что НЖЛУЭ — это Неопознанные животные лесных угодий Эндоры, а СБО — "Сфинкс Белого острова", ежегодная эндорская газета, название которой знакомо каждому эндорцу с пеленок.

Эта история — пример того, с какими трудностями сталкивается "неподготовленный" слушатель аббревиатур. Аббревиатуры же, в свою очередь, служили нам примерами "сверхсокращений" в языке. Мы знаем, что в инкорпорирующих языках словосочетания и предложения тоже сокращаются, превращаясь в одно слово, и, хотя происходит это иначе, чем в аббревиатурах, при понимании таких слов с инкорпорацией у слушающего могут возникнуть, в общем, те же трудности. Вот потому и считается, что инкорпорирующие языки удобны для говорящего и не так удобны для слушающего.

Получается со всеми языками по пословице: хвост вылез — нос увяз, нос вылез — хвост увяз. Однако же язык за собой следит: не может у него быть слишком много недостатков. Для того он и изменяется, чтобы этого не допустить. Слова стали слишком длинные — появятся чередования, слова "ужмутся". Слишком много чередований, совсем в морфемах запутались? А ну-ка упростим грамматику, добавим три-четыре вспомогательных глагола — вот и легче станет. Слишком много корней, а суффиксов мало? А вот сделаем из десятка корней настоящие суффиксы — пусть знают свое место!

Так и перестраивается язык, как маятник: вправо-влево, от длинных слов — к коротким, от коротких — опять к длинным.

А человеку, конечно, привычней всего его собственный язык. В своем языке человек никаких неудобств не замечает.

Так что все языки одинаковы с этой точки зрения, ни один не лучше и не хуже.

Ну а почему же всё-таки язык не выберет что-нибудь среднее между тем и другим и не застынет в этом более или менее "удобном" состоянии?

Дело в том, что язык меняется еще и потому, что находится в постоянном употреблении. В процессе использования морфемы "стираются" как монеты. Например, существовавшее когда-то "прозрачное" пожелание спаси Бог превратилось в загадочное спасибо, а слово здравствуйте в небрежной устной речи и вовсе сократилось в какое-то драсьть. Но это — одни из самых частых слов языка, другие слова стираются не так катастрофически. И всё же все морфемы постепенно укорачиваются — причем в первую очередь это касается именно концов морфем, а еще чаще — концов конечных морфем. Поэтому первыми стираются окончания. Помните, в первой главе, обсуждая примеры из Пушкина, мы говорили, что русское — ти в глаголах со временем перешло в привычное нам — ть (раньше по-русски говорили не глядеть или гулять, а глядети и гуляти). Тогда мы не касались вопроса о том, почему так происходило, зато теперь мы уже умеем это объяснять.

Другой пример — судьба русской морфемы — ся. Еще недавно она была отдельным русским словом. Говорили не Он моется, а Он ся моет или Ему ся надо причесать (между прочим, в польском и в чешском так говорят до сих пор). Теперь же это часть глагола, морфема, которая произносится по крайней мере тремя разными способами: как — ся (в моешься), — сь (в моюсь), — ца (в моется).

"Стирание" морфем в языке — верный путь к тому, чтобы в нем возникли чередования и сандхи. Таким образом, например, язык из состояния "прозрачных" швов может превратиться в язык со скрытыми морфемными швами, то есть из языка типа турецкого в язык типа латыни. Но это если они "стираются" не до конца, а просто меняют свой внешний облик, укорачиваются и сливаются с идущими следом.

Между тем постепенно все полуистершиеся морфемы могут "стереться" совсем и исчезнуть — это путь к языку с "прозрачными" морфемными швами или даже к языку с простейшими одноморфемными словами. Скажем, в древнегерманском было довольно много падежей: именительный, родительный, дательный, винительный, творительный, звательный. Одновременно в этом языке было сильное начальное ударение. Безударные окончания "стирались" и отпадали. Из потомков древнегерманского остатки склонения сохранились только в исландском и немецком (в обоих по четыре падежа: именительный, родительный, дательный, винительный); что же касается таких языков, как, например, английский или похожий на него по "словесному строю" шведский, то там падежных окончаний в существительных нет вообще. Куда они делись? Истерлись и отпали.

И вот представим себе, что в языке окончания полностью истерлись и их нет. Что будет с таким языком дальше? Каким он станет через несколько сот лет? Какое-то время в "истершемся" языке будет мало суффиксов и префиксов. Зато расплодятся служебные слова и словечки для обозначения времени, числа и других нужных в языке смыслов.

Вот эти полноценные слова, которые часто употребляются для выражения определенного смысла (например, будущего или иного времени), "привыкают" к своим соседям, притираются к ним и образуют новые суффиксы, префиксы и окончания.

Что же получается, язык движется по кругу — он возвращается к тому строю, от которого ушел? В общем, да, но ввиду того, что предшествующее состояние его все-таки уже больше не повторяется, лучше было бы говорить, что это движение не по кругу, а по такой кривой, которую в математике называют синусоидой, а я мог бы назвать "кривой Зализняка" (академик Андрей Анатольевич Зализняк — известный современный лингвист; когда-то я наблюдал, как эта кривая возникла на его лекциях, нарисованная мелом на доске):

У такой кривой, как вы видите, есть свои "пики", "вершины" и "впадины". Так вот, если условно принять, что "вершина" соответствует фузионному строю со "скрытыми" швами, а "впадина" — изолирующему строю со словами-морфемами, то получается, что прозрачные морфемные швы будут где-то на полдороге, а языки путешествуют по этой кривой: вверх-вниз, с горки на горку. Заметим только, что движение это происходит, по нашим, человеческим, меркам, крайне медленно — спуск или подъем может занимать многие сотни лет. Но ведь и для языка это срок немалый, — например, за это время, как мы знаем, из одного языка-предка может образоваться несколько языков-потомков. У каждого из них и свои типологические особенности, и своя собственная историческая судьба. Так какой же язык поднимется на "вершину"? Должно быть, уже совсем другой, чем тот, который шел по склону.

И еще одну особенность языковых изменений надо иметь в виду. Ведь на всех страницах этой книги речь, в общем, об одном: система языка очень сложная. А значит, и меняется, перестраивается она не сразу, а постепенно, медленно. Одна "зона" уже новая, а другая еще сохраняет свое прежнее состояние. Например, в пятой главе мы обсуждали, что в английском в "зоне" существительных падежная система уже разрушилась полностью, а местоимения сохраняют противопоставление прямого и косвенного падежей. А что это значит? Это значит, что определить "местоположение" языка в целом на нашей условной картинке обычно довольно трудно. Кроме того, "целиком" язык, вообще говоря, не обязательно и доберется до вершины или впадины — возьмет и с полпути повернет обратно. Так что абсолютно "чистых" представителей того или другого "словесного строя" найти среди языков не так уж легко.

^

Глава седьмая. Сравниваем предложения

^

1. За пределами слова

До сих пор мы сравнивали разные языки, так сказать, не целиком, а отдельными порциями. Такими "порциями" были звуки, части слов и, наконец, слова этих языков. Мы убедились, что слова в разных языках устроены очень по-разному: они отличаются друг от друга и тем, что они значат, и тем, как они устроены, и тем, какие грамматические значения могут выражать.

Эти различия действительно очень велики, но различия между отдельными словами, оказывается, еще далеко не все различия, которые бывают между языками мира.

Попробуем проделать простой эксперимент. Возьмем предложение на одном языке и будем переводить его на другой язык — слово за словом. Все те различия, которые затрагивают слова обоих языков, у нас будут учтены (слова мы будем переводить точно и аккуратно) — и всё же я почти уверен, что у нас ничего не получится (разве что случайно повезет).

Чтобы вы в этом могли убедиться сразу, одно предложение я таким способом сейчас и переведу. Пусть это будет самое простое французское предложение, безо всяких изысканных и редких оборотов и прочего — ну, например, такое:

Се matin, j'ai pris un train pour Paris.

Если переводить его так, как мы условились, — слово за словом, то получится вот что:

Это утро, я имею взятый один поезд для Париж.

Мы всё перевели аккуратно — но трудно даже понять, о чем идет речь (я уж не говорю о том, чтобы это была правильная или тем более красивая русская фраза!). На самом деле переводить это предложение надо так (те из вас, кто знает французский язык, уже сделали это без труда):

Сегодня утром я сел в парижский поезд.

Для этого надо всего лишь знать, что "сегодня утром" по-французски будет буквально "это утро", что в поезда и автобусы во Франции не "садятся" — их "берут", что поезд "в" или "на" какой-то город — это по-французски поезд "для" и, наконец, что "иметь" — это во французском языке вспомогательный глагол, который образует прошедшее время. Вот и всё. Да, еще надо помнить, что слово "один" на русский язык часто просто не переводится — в тех случаях, когда говорящий не имеет в виду, что поезд только один, а других не было, а хочет сказать, что это был какой-нибудь, любой, всё равно какой поезд. Если переводчик всё это (и кое-что еще) знает — это и значит, что он владеет французским языком. А если он просто знает, что train — это по-французски "поезд", то до знания языка ему еще далеко. (Кстати, train — по-французски не только "поезд", но еще и "ход; движение", и "свита", и даже "система; механизм": очень многое из того, что движется в сцеплении друг с другом, может быть названо этим словом, а "поезд" — только один, может быть, самый известный вариант такого движения.)

Значит, слово за словом переводить нельзя. Нужного смысла не получится (а скорее всего не получится и совсем никакого).

В чем здесь дело? Дело в том, что огромное количество различий между языками относится не к тому, как в них устроены сами слова, а к тому, как слова в них могут (или должны) соединяться друг с другом. Ведь человек говорит не словами, а целыми предложениями, даже не предложениями, а текстами, и язык предназначен в конечном счете именно для сочинения самых разнообразных текстов. Значит, в языке должна быть не только грамматика слов, но и грамматика предложений и текстов. Посмотрим, какой эта грамматика в разных языках бывает.

^

2. Порядок слов

Есть одна (очень очевидная) причина, которая мешает нам переводить все слова так, как они стоят в предложении. Ведь в разных языках слова стоят в предложении в разном порядке. Эта разница часто бросается в глаза, и вы, наверное, замечали, что в грамматиках иностранных языков почти всегда специально говорится о порядке слов — лингвисты так и называют этот специальный вид правил, которые предписывают, каким словам где в предложении стоять.

Слова могут значить абсолютно одно и то же, но в разных языках располагаться по-разному. Ведь когда человек говорит, он не может произнести все слова одновременно (хотя иногда очень хочется). Приходится устраивать очередь: сначала выпускаем на белый свет прилагательное, за ним — существительное, потом — глагол. Или наоборот — как в этом языке принято.

Что касается прилагательных и существительных, то тут есть две очевидные возможности: или прилагательное стоит впереди существительного (обыкновенный дракон), или наоборот (дракон обыкновенный). В русском языке обычно прилагательное-определение помещается впереди — это основной порядок для русского языка. Но в некоторых специальных случаях русский язык предписывает прилагательному располагаться после существительного. Например, встретив в джунглях дракона, вы внимательно посмотрите на него и скажете своему спутнику:

Не бойся, Вася, это же обыкновенный дракон!

Но в зоологическом музее рядом с чучелом дракона будут стоять таблички с надписью:

Дракон обыкновенный. Остров Борнео.
Руками не трогать!

Не правда ли, в обоих случаях нужен именно такой порядок слов, а не другой? Ведь, говоря обыкновенный дракон, вы просто выражаете свое мнение об этом встреченном вами драконе, а дракон обыкновенный — это уже разновидность дракона, объективный научный факт. Обыкновенный дракон стоит в одном ряду с необыкновенным драконом, потрясающим драконом, невиданным драконом, невзрачным и тощим драконом и т. п. А дракон обыкновенный — в одном ряду с драконом китайским, драконом шестикрылым, драконом горным и другими видами драконов (я точно не помню, какие еще они бывают, — можете посмотреть в энциклопедии или в учебнике по зоологии).

В других языках действуют другие правила. В английском языке мы помещаем прилагательное только перед существительными (big dragon); так же обстоит дело в китайском, венгерском, армянском и многих других языках. В языке суахили прилагательное всегда следует за существительным; таких языков меньше, но они тоже встречаются. Во французском языке положение отчасти напоминает русский: прилагательные могут помещаться и перед существительным, и после. Но, в отличие от русского, это разрешено только некоторым прилагательным и только в особых условиях. Большинство прилагательных помещаются после существительного (как в суахили), но самые употребительные и самые короткие из них (например, grand "большой", vrai "настоящий" и др.) могут стоять и перед ним. Изменение места прилагательного во французском языке может иметь довольно неожиданные последствия, так что не советую делать это не подумав:

grand homme — "великий человек", но —

homme grand — "человек высокого роста";

vrai ours — "настоящий медведь", "просто медведь"

(так скажут вам, если стул, на который вы сели, сразу сломался), но —

ours vrai — "медведь настоящий"

(а не игрушка — близко лучше не подходить!) и т. д.

Всегда впереди существительного будут стоять во французском языке и слова "этот", "мой", "другой", — а в суахили и они помещаются после существительного. Так что про французский язык можно сказать, что он находится на полпути от английского к суахили.

Теперь посмотрим на то, как ведут себя глаголы. В предложении глагол-сказуемое связан прежде всего с двумя типами существительных: с подлежащим (кто?) и дополнением (кого?). В тройке П(одлежащее) — Д(ополнение) — Г(лагол) возможно шесть разных порядков (можете убедиться в этом сами), например: П-Д-Г: Рука руку моет; Г-Д-П: Моет руку рука; Д-Г-П: Руку моет рука и т. д.

Какие же из этих порядков встречаются в языках мира? Оказывается — все! Впрочем, одни из них встречаются гораздо чаще, чем другие. Почти две трети всех языков мира выбрали один из двух порядков: либо это порядок П-Д-Г ("глагол в конце": Рука руку моет), либо — П-Г-Д ("глагол в середине": Рука моет руку). Третий по распространенности порядок — это Г-П-Д ("глагол в начале": Моет рука руку).

Обратите внимание, что в самых распространенных порядках подлежащее всегда идет раньше дополнения. Это и понятно, ведь что в предложении главное? Всякое предложение — это как бы подразумеваемый ответ на незаданный (а может быть, и заданный) вопрос. Или это вопрос "Что случилось?" (если мы совсем ничего не знаем), или это вопрос "С кем случилось?" (если мы уже знаем, что случилось что-то, но не знаем — с кем). А когда человек отвечает на вопрос, он, естественно, стремится начать с самого главного. Главное же — или название действия, то есть глагол, или название того, с кем это всё происходит, — в большинстве языков мира такой главный герой действия становится подлежащим. С него-то и начинают рассказ. Кроме того, подлежащее ведь надо как-то отличить от дополнения (чтобы точно знать, например, кто кого моет) — и если в языке нет падежей, то порядок слов становится для этого, как вы, может быть, помните из пятой главы, основным средством. Подлежащее должно быть первым, а дополнение — вторым, и лучше даже, если между ними еще будет стоять глагол. Так именно и устроено большинство языков без падежей — от английского до китайского. А в языке с падежами глагол может либо спокойно отправляться в самый конец предложения (как в тюркских или дагестанских языках), либо гордо возглавлять его: смотрите, мол, сначала на меня, я скажу, что случилось, а детали — потом. Так устроены, например, арабский или ирландский язык.

А как же русский? Оказывается, в русском языке возможны все порядки — по крайней мере, все три основных. Только они встречаются в разных типах предложений. Например, когда мы начинаем рассказ и хотим сообщить только о том, что произошло, мы обычно начинаем с глагола:

Пришла весна;
Наступило утро;
Случилась со мной такая история: прихожу я как-то на прием к эндорскому послу по случаю Праздника Дракона…

Бывают целые длинные тексты, состоящие из таких "неожиданных новостей", в которых глагол неукоснительно занимает первое место. Они особенно характерны для устной речи, для рассказа. Ну например:

Ехал Грека через реку,
Видит Грека — в реке рак.
Сунул Грека руку в реку,
Рак за руку Греку — цап!

Обратите внимание, как строго русский язык соблюдает здесь правило: сначала — что происходит или произошло, потом — с кем произошло, и уже потом — всё остальное, "подробности".

Если бы в русском языке были возможны только такие предложения, то его порядок слов ничем не отличался бы от арабского. Но есть очень много разных случаев, когда, говоря по-русски, мы должны поставить глагол на последнее место в предложении:

Кто это сделал?;
Как тебя зовут?;
Твое имя я так и не вспомнил.

И всё-таки самый частый случай для русского языка — это "глагол в середине". По крайней мере, в письменном тексте. Но — далеко не единственный.

Получается, что в русском языке порядок слов сильно зависит от того, что именно хочет говорящий: сообщить новость, задать вопрос, продолжить рассказ, уточнить сказанное… Такой порядок слов обычно называют "свободным", хотя на самом деле, как мы видели, он совсем не такой уж "свободный": если я точно знаю, что я хочу сказать, я могу выбрать только тот порядок слов, который мне подходит. Конечно, по-русски можно сказать и так:

Зовут меня Лизой,

и так:

Лизой зовут меня,

и так:

Меня зовут Лизой,

но в каждом конкретном случае нужно сказать только что-нибудь одно, иначе вас поймут неправильно. Например, если Лизин собеседник не понял, кого зовут Лизой — Лизу или ее подругу Надю, то Лизе придется ответить вторым способом. А если Лиза приготовилась рассказывать длинную-длинную историю о своей жизни и необычайных приключениях, то ей самое время воспользоваться первым способом. Ну и, наконец, если ее просто спрашивают: "Девочка, как тебя зовут?" — то здесь третий способ подходит лучше всего. Так что если вам говорят, что в языке свободный порядок слов, то это означает не то, что слова в нем могут стоять как попало, а всего лишь то, что изменение порядка приводит в этом языке к изменению смысла. А вот в английском предложении мы просто не можем изменить раз и навсегда заданный порядок слов — потому-то он и называется в таких языках "жестким".

Впрочем, и в языках с жестким порядком слов возможны варианты. Но и в этом случае они зависят не от воли говорящего: просто одни слова автоматически должны выстраиваться одним способом, а другие слова — другим. Например, во французском языке, как и в английском, тоже действует порядок "глагол в середине". С одной оговоркой: если рядом с глаголом — настоящие существительные! Возьмем, например, предложение "Лиза дала дракону яблоко":

английский —
Lisa gave an apple to the dragon.
Лиза дала яблоко дракону;

французский —
Lize donna une pomme au dragon.
Лиза дала яблоко дракону.
Порядок слов полностью совпадает. Но заменим теперь существительные на местоимения — "Она дала ему его". Вот что получится:

английский —
She gave it to him.
Она дала его ему;

французский —
Elle le lui donna.
Она его ему дала.

На этот раз во французском языке глагол оказался на конце — совсем как в турецком или в лезгинском. Но это всё равно жесткий порядок слов — ведь каждый раз в получившемся предложении мы не можем переставить слова иначе, как бы нам этого ни хотелось. Похожие перестановки слов бывают и в немецком языке — тоже языке с "жестким" порядком (несмотря на то что в немецком есть падежи и он мог бы позволить себе большую свободу). В обычном предложении немецкий язык строго предписывает придерживаться порядка "глагол в середине"; наше предложение про дракона, переведенное на немецкий, будет очень похоже на английское и французское:

немецкий —
Lisa gab dem Drachen einen Apfel.
Лиза дала дракону яблоко.

Но как только мы захотим сделать из этого предложения другое предложение, посложнее, так сразу же проявятся некоторые удивительные особенности немецкого языка. Оказывается, если мы захотим выразить такую мысль: "Надя знает, что Лиза дала дракону яблоко", то для этого нам обязательно понадобится переставить глагол "дать" в конец предложения! Иначе по-немецки просто нельзя сказать — будет ошибка. Выглядеть это будет следующим образом:

Nadja weiß, daß Lisa dem Drachen einen Apfel gab.
Надя знает, что Лиза дракону яблоко дала.

Значит, немецкий глагол всё-таки может перемещаться в конец предложения — но лишь при особых обстоятельствах. Более того, может он перемещаться и в начало. Если мы скажем вот так:

Gab Lisa dem Drachen einen Apfel? —

то у нас получится совершенно правильное вопросительное предложение. Потому что единственный способ по-немецки спросить "Дала ли Лиза дракону яблоко?" — это как раз поставить глагол в начало предложения. Так в немецком языке образуются вопросы.

И как же нам теперь считать немецкий порядок — жестким или не жестким? Вроде бы можно слова переставлять — и вроде бы всё же нельзя. Пожалуй, правильнее всего считать, что он тоже жесткий — хотя, может быть, и чуть менее жесткий, чем в английском.

Итак, чем больше пользуются языки перестановкой слов для передачи разных оттенков смысла — тем более свободным является в таких языках порядок слов. Вам, наверное, кажется, что свободнее порядка слов, чем в русском языке, и быть не может. (Например, только что написанная мной фраза может выглядеть и так: "Кажется вам, наверное, что и быть не может свободнее, чем в русском языке, порядка слов".)

Однако и русский язык — это еще не предел словесной свободы. Один из признанных рекордсменов в этой области — классический латинский язык, такой, каким он дошел до нас в произведениях античной эпохи (а не тот, на котором писали позднее в средневековой Европе, когда нормы порядка слов в латинском невольно "подстраивались" под новые европейские языки, где, как вы видели, не очень-то разгуляешься). Что же в латинском порядке могло оказаться "свободнее", чем в русском? А вот что. В русском языке, как бы мы ни переставляли связанные друг с другом слова, мы всё же стараемся не отрывать их друг от друга. Мы можем сказать пришла весна или весна пришла, синее море или море синее, но в русском предложении гораздо реже случается так, что, например, слово море окажется в его начале, а связанное с ним слово синее — в конце. В латинском же языке это было абсолютно нормальным явлением. И там это тоже имело свой смысл: чем дальше слово отрывалось от своих исконных соседей, тем, стало быть, важнее оно было для говорящего. И получалось, что вместо того, чтобы сказать что-нибудь вроде: Среди римлян он считался первым поэтом (как сказали бы мы), римляне говорили: Первым он считался среди римлян поэтом. Но хорошо, если у нас в предложении только одно прилагательное. А если их несколько?

В латинском языке было три рода и шесть падежей — определить, что к чему относится, можно было почти всегда. Вот и разбрасывали римские авторы свои прилагательные по всему предложению, особенно поэты в стихах старались — казалось, чем запутаннее узор из прилагательных и существительных выйдет, тем изысканнее получится стих. А нам, их поздним читателям, теперь приходится вылавливать из текста все эти разбежавшиеся слова и в уме расставлять их по местам — почти как при игре в "пазл" — знаете такую? Судите сами.

Вместо того чтобы сказать, например:

Стремительным шагом настигает его грозное возмездие, — латинский поэт скажет как-нибудь так:

Грозное стремительным его настигает возмездие шагом.

Если вы немного подумаете, вы вполне успешно "расшифруете" это предложение. И, может быть даже, оно покажется вам красивым, а наши смирные фразы с послушными словами — скучноватыми после него. Недаром Пушкин, когда писал о знаменитом римском поэте Овидии, сосланном императором Августом в полудикое Причерноморье, невольно (или, может быть, сознательно) воспроизвел эту изысканную манеру латинских стихотворцев:

…И завещал он, умирая,
Чтобы на юг перенесли
Его тоскующие кости,
И смертью — чуждой сей земли —
Не успокоенные гости.

(То есть: гости сей чуждой [= "чужой"] земли, не успокоенные и смертью. Это совсем как могло бы быть в латинском языке.)

Вот что такое настоящий "свободный порядок слов"!

^

3. Слова и конструкции

Мы убедились на многих примерах, что слова в предложении нельзя располагать произвольно — в каждом языке свои правила "порядка слов". Но, допустим, мы, переводя с одного языка на другой, расположили все слова правильно. Поймем ли мы сказанное?

Пока еще — нет. Пока еще, приходится признать, мы очень далеки от этого. Мало расположить слова в правильном порядке. И мало знать, что они значат сами по себе. Надо еще знать, что слова разрешают делать своим соседям, а чего — не разрешают. Оказывается, в разных языках у слов очень разные требования к своим соседям. И чтобы язык понимать (и особенно — чтобы на нем правильно говорить), нужно знать не только смысл слова, но и те требования, которые оно предъявляет к другим, связанным с ним словам.

Больше всего таких требований у глаголов. Вспомните, ведь глагол обозначает ситуацию, и нам нужно как-то различить роли всех ее участников: либо каждому из них присвоить свой особый падеж, либо — поставить рядом с ним нужный предлог или послелог, либо, наконец, присвоить ему постоянное место перед глаголом или после него. За всё это отвечает глагол; именно глагол в языке, так сказать, принимает окончательное решение по всем этим вопросам. И конечно, в разных языках глаголы могут принимать очень разные решения. Мы уже рассуждали об этом (в пятой главе), в основном касаясь крупных отличий; но в языках хватает и мелких.

Даже если набор падежей в двух языках примерно совпадает, это еще не значит, что глаголы с одинаковым значением будут в этих языках, как говорят лингвисты, управлять одинаковыми падежами. По-русски мы поздравляем и благодарим кого-то, а по-немецки и по-чешски — кому-то, зато по-русски мы помогаем кому-то, а по-латыни — кого-то. С другой стороны, по-русски и по-немецки глагол "щадить" требует винительного падежа (щадить кого-то), а в латинском и в исландском языке правильным будет только сочетание с дательным падежом (щадить кому-то). Не легче обстоит дело и в том случае, когда глагол требует после себя какого-нибудь предлога: например, по-русски говорят заботиться о ком-то, по-немецки — для кого-то (это кажется даже естественнее), но по-французски этот глагол употребляется с дополнением без всякого предлога. С другой стороны, по-русски правильно сказать удивляться чему-то (с дательным падежом без предлога), по-немецки — удивляться через что-то (появляется предлог с винительным падежом), а по-французски — от чего-то (тоже нужен предлог, но совсем другой).

Один из самых знаменитых своей непредсказуемостью в разных языках — глагол бояться. По-русски скажут: Он боится грозы (с родительным падежом), по-немецки буквально — Он боится перед грозой, а во многих дагестанских языках необходимо будет сказать: Он боится от грозы или даже из-под грозы (конечно, слово гроза будет стоять при этом в одном из тех местных падежей, о которых мы так много рассуждали в пятой главе). В японском же языке этот глагол будет вести себя и вовсе загадочно — там говорят: Он боится гроза (со словом гроза безо всякого предлога и в именительном падеже!).

Таких примеров очень и очень много. В конце концов лингвисты скорее начинают удивляться совпадениям в поведении глаголов разных языков, чем их несходству. При изучении иностранных языков очень трудно не сделать ошибку на управление глагола: ведь человек в своем родном языке так привык к прихотям своих глаголов, что выполняет их механически, совершенно не задумываясь. Так что не удивляйтесь, услышав от вашего немецкого друга вежливое Благодарю вам! — просто он поступает с русским глаголом так же, как привык поступать со своим немецким.

Но требования к соседним словам умеют предъявлять не только глаголы (хотя глаголы, надо признать, самые большие мастера в этом деле). Тем не менее другие слова тоже отличаются в этом плане изрядной "капризностью". Взять, например, предлоги. По-русски мы говорим: Это было в три часа и в среду (почему-то оба раза в винительном падеже), — но: Это было в январе (здесь предлог уже требует предложного падежа); а в английском языке в этих случаях (во всех трех!) даже предлоги будут разные: It was at three o'clock (как бы: "у трех часов"). — It was on Wednesday (как бы: "на среде"). — It was in January (как бы: "в январе"). В русском языке предлоги никогда не соединяются с глаголами — им подавай только существительные. Например, мы можем свободно сказать перед уходом, для работы, но никогда не скажем перед уйти или для работать. Зато во французском языке предлоги спокойно соглашаются стоять рядом с глаголами: avant de partir как раз и переводится буквально "перед уйти", a pour travailler — "для работать".

Не отстают и прилагательные. Можно ли по-русски сказать: Эта кукла хорошая играть или Эта книга легкая читать? Конечно нет — русские прилагательные обычно запрещают формам глагола стоять рядом с ними (сказать нужно как-то по-другому: например, легкая для чтения, то есть превратив глагол в существительное). Но по-английски такое соседство прилагательного с глаголом (управление прилагательного глаголом, говоря лингвистическим языком) — вполне нормальное явление. По-английски буквально так и скажут:

This book is easy to read.

Много таких сочетаний и во французском языке. Например, магазины готового платья называются по-французски pret a porter (буквально — "готовое для носить", то есть "то, что уже можно сразу носить"). Видите, чтобы перевести это на русский язык, понадобилась довольно длинная фраза; может быть, именно поэтому наши модельеры предпочитают не переводить это название, а так и говорят: прет-а-порте. Это стало общепризнанным термином швейного дела.

Требования слов к своим соседям могут распространяться не только на отдельные слова, но даже на целые предложения. Например, по-русски мы говорим:

Я знаю, что ты придешь.

Но, с другой стороны, мы должны сказать:

Я хочу, чтобы ты пришла.

Несмотря на то что событие, которого я жду или хочу, явным образом относится к будущему времени (человек хочет только того, что еще не произошло, чего нет), — всё равно в предложении с глаголом хотеть я обязан, говоря по-русски, употребить форму сослагательного наклонения. По-русски нельзя сказать:

Я хочу, что ты придешь.

Так же устроен глагол хотеть и подобные ему в других европейских языках — но отнюдь не во всех языках мира. Глаголы могут различаться не только тем, что после одних должно следовать предложение с союзом что, а после других — предложение с союзом чтобы. В латинском языке (а вслед за ним — во французском и, под его влиянием, в английском) легко можно встретить такое, например, предложение:

Царь видел ее танцевать,

что, как вы, наверное, догадались, означает "Царь видел, что она танцевала". В этом предложении как бы "склеиваются" две структуры: видеть кого-то (где объект выражается аккузативом, т. е. винительным падежом) и видеть что-то (где объект — наблюдаемая ситуация — выражается неопределенной формой глагола). Не правда ли, это очень емкий и лаконичный способ выражения, в котором нет абсолютно "ничего лишнего" — ни лишних союзов, ни других "вспомогательных" слов. Недаром латинский язык славился своей сжатостью и точностью. По-русски мы не можем повторить этот оборот буквально — нам приходится быть более многословными. Впрочем, справедливости ради заметим, что в некоторых случаях так можно говорить и по-русски — целый ряд русских глаголов разрешают такой способ выражения, например:

Царь попросил ее уйти;
Царь заставил ее уйти.

Мы к таким предложениям настолько привыкли, что не замечаем в них ничего особенного. Но латинское видел ее танцевать построено по такой же схеме, просто в латинском языке эту схему разрешает гораздо большее число глаголов.

В общем, почти у каждого слова в языке оказываются свои требования к соседям. Цепочки слов, которые образованы в соответствии с такими требованиями, в лингвистике принято называть конструкциями. (Кто-то) видит (кого-то) что-то делать — это особая глагольная конструкция латинского языка (глагольная — потому что "командует" выбором форм у слов здесь, конечно, глагол). Латинский глагол видеть в такой конструкции, как говорят лингвисты, участвует, а, например, глагол любоваться — не участвует, для него нужна другая конструкция. Конечно, конструкции в языках бывают не только глагольные — бывают, например, разного рода предложные конструкции (вы уже приблизительно представляете себе, что это такое) и еще многие другие. Конструкции изучает и описывает тот раздел лингвистики, который занимается не словами, а их связями друг с другом, — как видите, это тоже совершенно необходимая часть грамматики. Этот раздел называется синтаксис.

Различия между типами конструкций — очень важные и глубокие различия между языками. За тем или иным способом выстраивать слова скрываются многие существенные особенности языков, скрытые от поверхностного взгляда. Может быть, вы помните наше рассуждение о дательном падеже — о том, как частота употребления дативных конструкций (теперь мы уже можем говорить и так) уменьшается по мере движения с востока на запад и с юга на север Европы — и одновременно с этим у языков остается меньше возможностей для обозначения непроизвольных, беспричинных действий, того, что происходит "просто так". Все эти мне хочется, мне нравится, мне кажется — так удобно выражать их дательным падежом! И это совсем не то же самое, что я хочу или я полагаю! А теперь посмотрим, как устроены в разных языках похожие предложения, хотя и описывающие другую ситуацию — когда человек испытывает какое-то ощущение. В русском здесь тоже появится дательный падеж:

Мне холодно.

Похожим образом — с дательным падежом — это будет звучать и по-немецки. А во французском языке этому будет соответствовать другая конструкция:

J'ai froid,

то есть буквально "я имею холод". Очень характерен для самого духа французского языка этот переход от "мне" к "я": говорящий прямо и недвусмысленно объявляет себя главным действующим лицом того, что происходит (хотя, если разобраться, ни в нем, ни в мире почти ничего не изменилось, не "случилось" — просто он почувствовал изменение температуры). Почти то же самое, с таким же переходом от "мне" к "я", произойдет при переводе этого предложения на английский язык, только выражена будет эта мысль чуть-чуть иначе:

I am cold,

то есть буквально "я есть холодный"; идея ощущения передается не через идею обладания (как во французском), а через идею свойства: если я чувствую холод, это значит, что я сам изменился, я стал другим ("холодным", точнее, "мерзнущим"). А вот во многих не-европейских языках (например, в языках Африки) о том же будет сказано совсем иначе. Например, буквально так:

Холод меня взял.

Кстати, вспомните, ведь и в русском языке есть такие конструкции: мы говорим и Его взяла досада, и, например, Его охватила злоба — просто встречаются они реже. В этом случае человек, испытывающий какие-то ощущения, уподобляется пассивному объекту — не он чувствует нечто, а, так сказать, "его чувствуют".

Внимательное изучение конструкций может многое сказать о характере языка в целом, о его, как раньше говорили лингвисты, "строе" (помните, мы уже использовали это емкое понятие в шестой главе).

Вот еще одно очень интересное отличие. Лингвисты давно заметили, что все языки можно разделить на иметь-языки и быть-языки. Первые языки выражают идею обладания с помощью особого глагола типа иметь (кто имеет что или кого), то есть с точки зрения синтаксиса приравнивают обладание к активному действию — такому же, как, например, брать, держать или класть. В этих языках (к ним опять-таки относится большинство европейских языков, в том числе английский, немецкий и французский) вам встретятся предложения, буквальный перевод которых будет выглядеть так:

Я имею кошку;
Я имею брата;
Я имею немного денег.

С точки зрения русского языка (хотя в нем и существует глагол иметь) эти предложения выглядят очень странно. Скорее всего, глядя на них, вы скажете, что их придумал какой-то иностранец.

Обладание очень редко выражается по-русски глаголом иметь — и обычно к тому же, когда речь идет о несуществующем (воображаемом, желаемом и т. п.) обладании, "обладании вообще". Например:

Не имей сто рублей, а имей сто друзей;
Думайте сами, решайте сами: иметь или не иметь?;
Что имеем — не храним, потерявши — плачем.

В обычной ситуации мы говорим иначе:

У меня есть кошка;
У меня есть брат;
У меня есть немного денег.

Дело в том, что русский принадлежит ко второму типу языков, которые приравнивают обладание к свойству или даже, скорее, к местонахождению (что-то где-то есть — что-то у кого-то есть). Если в языках первого типа отношение Я имею кошку "конструктивно" уподобляется отношению Я держу кошку, то в языках второго типа это отношение уподобляется чему-то вроде Кошка находится или лежит около меня. Здесь есть тонкая разница. В первом случае тот, кто имеет, с точки зрения языковой структуры рассматривается как активная личность, как приобретатель (хотя, например, на то, есть у вас брат или нет, вы никак повлиять не можете — это условность языка: вполне можно приобрести мебель, но вряд ли можно приобрести брата). Зато во втором случае тот, кто имеет, рассматривается пассивно — скорее как хранитель и даже как хранилище. Мол, есть "около" тебя деньги, нет денег — все это происходит по воле судьбы и от тебя никак не зависит.

Интересно, что к иметь-языкам относятся не только западноевропейские, но и почти все славянские: не только чешский и польский, но даже белорусский и болгарский. Только русский остается ярким представителем быть-языков — наряду со многими тюркскими, финно-угорскими, дагестанскими, японским и другими языками. Кстати, обладатель (превращенный, собственно, в "место обладания") в этих языках выражается по-разному: говорят и нечто вроде "на мне деньги есть", и "за мной деньги есть", и даже "мои деньги есть" — то есть просто есть, и всё, а где — не важно. А вот латинский язык был, пожалуй, одновременно и быть-, и иметь-языком; в классическом латинском языке было одинаково правильно сказать:

Habeo domum.
Имею дом
(то есть "я имею дом") и

Domus mihi est.
Дом мне есть
(то есть "мне/для меня есть дом").

И то, и другое значило — "у меня есть дом". Борьба между быть и иметь в латинском языке закончилась, как мы знаем, победой иметь во всех его языках-потомках. Вообще, считается, что древние индоевропейские языки чаще выражали идею обладания с помощью глагола быть, чем современные.

^

4. Язык и "картина мира"

Теперь вы в общих чертах представляете себе, насколько велики различия между языками в том, что касается способов соединять слова друг с другом — синтаксических конструкций. А как обстоит дело с различием между смыслом соединяемых частей — насколько похожи (или не похожи) языки в этой области?

Это не такой простой вопрос, и ответ на него тоже будет непростой. Можно ответить так: смыслы слов и предложений в разных языках одновременно и похожи, и не похожи друг на друга.

Когда мы о чем-то рассказываем, мы с помощью слов описываем мир — точнее, пытаемся передать то, что мы думаем об этом мире. Но мир у всех у нас один и тот же, всем людям на земле светит одно и то же солнце, и думают все люди тоже похожим образом. Иначе говорящие на разных языках никогда не могли бы понять друг друга. Значит, смысл сказанного по-французски, по-китайски и по-болгарски должен быть одинаковым? В некотором смысле — да.

Но представим себе такую ситуацию. Вас попросили объяснить, что такое снег. И вы можете сказать так:

"Снег — это то, что зимой падает с неба";
"Снег — это белое, холодное и рассыпчатое";
"Снег — это то, что мешает видеть и ходить, но если у вас есть лыжи, то на них можно передвигаться по снегу очень быстро";
"Снег — это то, из чего можно скатать снежки, слепить снежную бабу или построить крепость";
"Снег — это то, что тает на солнце и превращается в воду";
"Снег — это отряды Снежной королевы, которые она посылает, когда сердится на людей".
И еще многое другое.

Всё, что вы сказали, будет правильно. Правильно хотя бы потому, что тот, кто это говорил, на самом деле так думал и так представлял себе снег. Значит, для одного снег — это рассыпчатое вещество, которое тает на солнце, а для другого — слуги Снежной королевы. Конечно, снег в некотором смысле один и тот же для всех людей на земле, но ведь это не мешает разным людям его себе по-разному представлять. Снег и представление о снеге — не совсем одно и то же. Так же как не одно и то же — дом и рисунок дома. Один и тот же дом можно нарисовать многими способами, с разных сторон и в разных видах. И, в общем-то, нельзя сказать, что какой-то из этих рисунков будет "неправильным" рисунком дома.

Рассказывать о снеге или рисовать дом могут люди, говорящие на одном и том же языке, и каждый может делать это по-разному. Это зависит только от их воображения, настроения, потребностей. Но оказывается, что разные языки тоже могут различаться точно так же, как разные люди. В каждом языке отражено свое представление о мире — и о том, что такое "вода", и о том, что такое "быстро", и о том, что такое, например, "понимать". Язык как бы отражает общие представления всех говорящих на нем людей — представления о том, как устроен мир. А эти представления, как вы понимаете, будут лишь одной из возможных "картин мира" и будут в разных языках различаться — иногда очень сильно, иногда едва заметно. Это будет зависеть от того, насколько совпадают культура, обычаи, традиции разных народов.

Так что язык — это своего рода зеркало, которое стоит между нами и миром; оно отражает не все свойства мира, а только те, которые нашим далеким предкам почему-то казались особенно важными. Конечно, зеркало это, так сказать, прозрачное. Зеркало — не каменная стена. Мы можем выучить другой язык и посмотреть на мир глазами другого народа. Даже находясь "внутри" своего языка, мы легко можем поменять свои представления. Кстати, именно это и делают ученые, когда рассуждают о своем предмете. Ведь одна из первых вещей, которую они делают, — это придумывают свой особый язык. Согласитесь, когда физик говорит о свойствах жидкостей и газов, его язык отличается от нашего обычного языка гораздо больше, чем русский язык отличается от английского: то, что физик называет "молекулой" или "теплоемкостью", вряд ли имеет соответствия в нашем обычном языке и в нашей обычной картине мира.

Лингвисты считают, что каждый язык отражает свою собственную "картину мира". Это не мешает людям понимать друг друга, но создает очень интересные языковые отличия.

Например, как разные люди воспринимают время? Говорящие на русском языке — скорее как поток чего-то, что может двигаться с разной скоростью (время течет или бежит, впрочем, иногда оно даже летит, зато иногда — еле идет), но в любом случае — откуда-то издали — на нас. Будущее находится впереди, а прошлое — сзади. Мы говорим:

У тебя всё впереди (то есть "в будущем");
Это было три дня назад (то есть "с того момента прошло три дня");
Теперь, когда все испытания позади (то есть "в прошлом"), можно и отдохнуть.

Конечно, это еще не все возможные картины из тех, что рисует русский язык. Как снег может быть одновременно слугою Снежной королевы и материалом для снежной крепости, так и в языке понятие может одновременно представляться по-разному. Мы могли бы вспомнить о том, что в русском языке время — это еще и что-то вроде имущества, монет или сокровища, недаром его тратят (часто впустую), а также берегут и экономят, его можно кому-то уделить, а можно у кого-то отнять, его полезно рассчитывать. Но этого мало — иногда время оказывается живым существом, чуть ли не врагом, которого почему-то надо убивать (разве можно, например, убивать деньги?), и так далее. Всё это — образы времени в русском языке.

У европейских народов, чья культура близка к русской, время предстает в очень похожем виде (хотя мелкие отличия бывают и здесь). Но вот у народов других стран обнаруживаются просто поразительные отличия. Например, оказывается, что время может вовсе не течь из никуда в никуда, а — двигаться по кругу, всякий раз возвращаясь к началу, как сменяются времена года; и тогда оно будет похоже не на поток, а скорее на круг или на хоровод. А если даже оно течет, то вовсе не спереди назад, а в обратном направлении — сзади вперед, и будущим в таких языках окажется то, что "сзади" нас. Время может казаться то живым существом, то неодушевленным предметом, но при этом совершенно не обязательно представляться как нечто ценное — и, значит, в таких языках его нельзя ни "украсть", ни "потратить", разве что просто "скоротать" (то есть "укоротить" — как веревку) или "отрезать".

Есть много других примеров этого поразительного несовпадения разных "картин мира". Проявляются они обычно в том, как в языке одни слова связываются с другими по смыслу. Если в языке слово "назад" образовано от слова "спина", а слово "верх" или "над" — от слова "голова", то ясно, что этот язык ориентирует пространство вокруг человека и по образцу человеческого тела. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что так поступают абсолютно все языки, только в одних языках следы этой связи более явные, чем в других; детали этой "человекоподобной" ориентации тоже, конечно, могут отличаться. Но вас не должно удивлять, что в двух совершенно различных точках земного шара — в западноафриканском языке волоф (на котором говорят в Сенегале) и в персидском языке Ирана — выражение, звучащее буквально как "лицо дома", — одинаково означает "(пространство) перед домом" (кстати, в том же языке волоф слово "лицо" означает еще и "будущее").

Другой интересный случай — как разные языки представляют себе понимание. Глагол "знать" в языках мира обычно элементарен: он не образован ни от какого другого слова, знание является одним из основных понятий человеческой деятельности. А вот понимание (то есть приобретение знаний с помощью каких-то усилий) описывается разными языками почти так же красочно, как время, но еще более разнообразно.

В русском языке сам глагол понимать почти утратил связь с другими словами, но всё же, если вдуматься, можно догадаться о его родстве с глаголом "брать" (древнее имати): сравните такие глаголы, как принимать, вынимать или отнимать. Та же идея в гораздо более ярком виде представлена в русском схватывать. Вообще, русскому языку очень близко представление о понимании как об "удержании" или "ухватывании" чего-то "неподдающегося"; но это и в целом довольно широко распространенный образ (глаголы такого рода есть и в немецком, и в латинском языке с его романскими потомками). Другой образ понимания связан с идеей "сортировки", "раскладывания по полочкам": так устроено и латинское intellegere (от которого, кстати, образованы слова интеллект, интеллектуальный и интеллигентный), и русское разбираться. Все эти способы обозначать понимание свойственны в основном европейским языкам, но есть один очень характерный' способ, который европейскими языками используется нечасто, зато крайне распространен в языках Африки и Америки: это знак равенства между "понимать" и "слышать". "Я услышал тебя", — говорит индеец, и это значит: "Я тебя понял". Во многих языках Африки отдельного глагола "понимать" просто нет: его с успехом заменяет глагол "слышать". "Этот человек не слышит наш язык" — так скажут в Африке об иностранце. Единственный европейский язык, который приходит мне в голову в связи с идеей "слухового понимания", — это французский, где глагол entendre "слышать" нередко означает как раз "понимать" или "подразумевать". Если француз захочет вас спросить о том, что вы понимаете под тем или иным научным термином, то его вопрос будет звучать буквально как "Что вы под этим слышите":

Qu'est-ce que vous entendez sous ce terme?

(Кстати, почему это говорят понимать под чем-либо, а не, допустим, или на чем-либо? Вот еще одна загадка глагольного управления.)

Я думаю, приведенных примеров уже достаточно, чтобы понять (схватить, разобрать, услышать…), насколько разные языки расходятся друг с другом (а иногда — насколько неожиданно сходятся) в том, как они изображают мир и представления людей об этом мире. На это когда-то обратил внимание знаменитый немецкий ученый, философ и языковед, исследователь языков Америки и Азии, живший на рубеже XVIII и XIX веков, Вильгельм фон Гумбольдт (основавший, между прочим, Берлинский университет — как Ломоносов за пятьдесят лет до того основал Московский). И в нашем столетии лингвисты не раз задумывались об этом свойстве языков; многие говорили даже об особой "наивной философии", которая скрыта в каждом человеческом языке.